Только ты и я

Он целится мне в лицо, и его нож со свистом рассекает воздух. Я беру пониже и бью его монтировкой по ребрам. Кажется, вышло удачно – его лицо перекашивается от боли, да и сам он как-то скособочивается. Взмах рукой – и его кулак попадает мне по уху. На мгновение я теряю равновесие, и Стивен победно рычит. Рычит и бросается вперед, чтобы закрепить успех, но я уже лечу ему навстречу, низко наклонив голову. Удар – и он опрокидывается навзничь. Я отскакиваю, но недостаточно проворно – или недостаточно далеко. Стивен успевает схватить меня за край свитера и дергает изо всех сил. Я тоже падаю, и мы некоторое время барахтаемся в рыхлом снегу: каждый старается первым оказаться на ногах. Мне удается его опередить: в своей теплой куртке он не так ловок, к тому же он старше. Стивен еще только поднимается с колен, когда я снова бью его монтировкой. Он взмахивает руками, словно защищаясь, но я все равно отдергиваюсь, чисто машинально вероятно, но это движение меня спасает. В руке вспыхивает острая боль, которая стремительно поднимается выше и бомбой взрывается в груди. И снова я действую скорее рефлекторно, чем осмысленно, но мне везет: горизонтальный взмах, и монтировка бьет его сбоку по голове. Стивен падает. Я стою над ним, подняв монтировку над головой. Я готова ударить снова, если только он шевельнется, но проходит несколько секунд, а Стивен лежит все так же неподвижно, если не считать движения грудной клетки, которая поднимается и опускается в такт дыханию. В какой-то момент меня охватывает искушение. «Еще пара ударов по голове, – думаю я, – и с ним будет покончено.» Но… нет. Для него это будет слишком легкий конец. Он должен видеть, знать, чувствовать, что его смерть близка и неотвратима. Все остальное было бы проявлением милосердия – милосердия, которого он не заслуживает.

«Давай, Верити, шевели задницей! Хватит в носу ковырять!» Каждая секунда, пока он остается без сознания, для меня на вес золота. Я должна распорядиться выдавшейся мне возможностью обдуманно и рационально. Иными словами, мне нужно действовать, и как можно скорее.

И я заковыляла к дому. Закоченевшие ноги проваливаются в снег, я то и дело падаю, ледяной ветер обжигает легкие, мешая дышать. Наконец я вваливаюсь в прихожую и едва удерживаюсь от слез, настолько там тепло. Волшебная это штука – паровое отопление. Тепло очень быстро справляется с неподвижностью ног и пальцев, утративших на морозе всякую чувствительность, и я чувствую боль, которая вонзается в тело, готовая разъять меня на части. Ломит согревшиеся пальцы на руках и ногах, пульсирует синяк под глазом и наливается болью раненая левая рука. Рукав мой разрезан, кровь ручейками сбегает по кисти. От этого зрелища у меня начинает кружиться голова, и я прислоняюсь к дверному косяку, чтобы не упасть. Кое-как закатав рукав, я некоторое время изучаю глубокую резаную рану на предплечье, из которой продолжает хлестать кровь. Алые капли падают на плитку пола и растекаются по ней, образуя причудливые фигуры, похожие на пятна Роршаха. От раны поднимается отчетливый железистый запах, и меня снова охватывают страх и тошнота. Я судорожно сглатываю, и в тот же момент рану начинает жечь словно огнем, словно тот факт, что я признала ее существование, многократно усилил боль. С этим надо что-то делать, но ни делать, ни думать я не в состоянии. Единственное, что существует для меня сейчас, – это глубокий разрез на предплечье. Или наоборот: это я перестала существовать, и все, что от меня осталось, – эта глубокая рана на руке.

И боль. Такой боли я еще никогда не испытывала. От нее плывет в глазах, мозг туманится, как после дозы, колени подгибаются. Как – как?! – мне выдержать эту обжигающую, невыносимую, режущую боль?

Придерживая раненую руку здоровой, я раскачиваюсь вперед и назад, со свистом дыша сквозь стиснутые зубы. Из горла рвутся протяжные стоны. Сколько проходит времени, я не знаю, но в какой-то момент мне становится очевидно, что мое тело каким-то образом привыкло к боли, освоилось с ней. Голова начинает соображать, и я понимаю, что сидеть и ничего не делать – глупо и опасно.

Я начинаю двигаться. Подгибающиеся ноги выносят меня к столику с напитками. Трясущейся, окровавленной рукой я хватаю бутылку джина и ковыляю на кухню.

Здесь я ставлю бутылку на рабочий стол и достаю из ящика буфета рулон липкой ленты. Скрипя зубами от боли, я осторожно закатываю набрякший кровью рукав. При виде располосованной руки мне снова становится нехорошо. Горячая, едкая желчь заливает горло, и я наклоняюсь над раковиной.