Только с дочерью

Махтаб! – подумала я. Бедняжка Махтаб, как она испугается. В отчаянии я бросилась к двери, но, разумеется, она была заперта, и я не могла спуститься со второго этажа. Забыв о себе, я в агонии металась по комнате. В памяти всплыли слова из письма Джона: «Пожалуйста, береги Махтаб и не отпускай ее от себя». Я плакала о своей дочери – то были слезы глубокого горя, самые горькие и самые тяжелые слезы, которые я когда-либо проливала, пролью и вообще способна пролить.

На улице выли сирены и грохотали залпы противовоздушных орудий. Я слышала рев моторов нескольких самолетов и дальние взрывы бомб. Я снова и снова молилась за Махтаб.

Налет прекратился всего через несколько минут; это был самый короткий налет из всех. Тем не менее я никак не могла унять дрожь. Одна, в темном доме, в темном городе, во тьме отчаяния, я лежала и плакала.

Примерно через полчаса я услышала, как кто-то отпирает входную дверь. С лестницы донеслась тяжелая поступь Махмуди, и я устремилась ему навстречу, чтобы умолять хоть об одном словечке о Махтаб. Дверь распахнулась – он стоял на пороге, его силуэт едва прорисовывался в слабом свете фонарика на фоне темных, ночных теней.

Он что-то держал в руках, какой-то большой, тяжелый сверток. Я приблизилась, желая разглядеть, что это.

И вдруг у меня перехватило дыхание. Это была Махтаб! Завернутая в одеяло, она прильнула к нему, не проявляя абсолютно никаких эмоций. Ее безучастное лицо поражало своей мертвенной бледностью даже в темноте.

17

– Спасибо тебе, Господи, спасибо, – прошептала я.

Я не могла думать ни о чем другом, кроме как о насре и о просительной молитве, которую я вознесла в тот день. Бог услышал меня.

Мне было одновременно и радостно, и страшно. Моя малютка казалась такой печальной, такой несчастной, такой больной.

Я обняла мужа и дочь.

– Я люблю тебя, спасибо за то, что принес ее домой, – вымолвила я, чувствуя всю нелепость этого признания.

Махмуди был источником всех моих мучений, но я испытывала такую благодарность за Махтаб, что произнесла эти абсурдные слова почти искренне.

– Видимо, налет был гласом Божиим, – сказал Махмуди. – Нам нельзя разлучаться. В тяжелые минуты мы должны быть вместе. Я за тебя ужасно беспокоился. Больше не будем расставаться.

Лобик Махтаб был покрыт испариной, у нее был жар. Махмуди передал мне ее с рук на руки. Какое счастье, что я снова могла обнять дочь.

Пока я несла ее в спальню – Махмуди шел следом, – она не проронила ни слова. Я подоткнула под нее одеяло, намочила холодной водой кусок материи и протерла ей лоб. Она была в сознании, просто держалась настороже, явно боясь заговорить со мной в присутствии Махмуди.

– Она ела? – спросила я.

– Да, – заверил он.

Но ее тельце свидетельствовало об обратном. Она очень похудела.

Всю ночь Махмуди от нас не отходил. Махтаб была очень слаба и молчалива, однако моя забота принесла ей некоторое облегчение. Все втроем мы улеглись на кровать, уложив Махтаб посередине. Она чутко спала, часто просыпаясь от болей в желудке и приступов поноса. Всю ночь я не выпускала ее из объятий, время от времени забываясь коротким тяжелым сном. Я боялась задать Махмуди главный вопрос: что же будет теперь?

Утром, собираясь на работу, Махмуди сказал мне – доброжелательно, но уже без той нежности, что слышалась в его голосе ночью:

– Собери Махтаб.

– Пожалуйста, не уноси ее.

– Нет. С тобой я ее не оставлю.

В этот жуткий момент я не решилась ему возражать. Я была всецело во власти Махмуди и не могла подвергать себя риску вновь оказаться в изоляции. Махтаб, по-прежнему не говоря ни слова, позволила ему оторвать себя от матери, которая боялась умереть от разрыва сердца.

Со всеми нами происходило нечто очень странное. Мне понадобилось некоторое время, чтобы разобраться в едва заметных переменах в нашем поведении, но интуитивно я чувствовала – мы вступаем в новую фазу совместного существования.

Махмуди был подавлен, задумчив и менее агрессивен. Внешне он, казалось, успокоился и был в состоянии владеть собой. Однако в его глазах читалось усиливавшееся беспокойство. Он был озабочен проблемой денег.

– В больнице мне по-прежнему не платят, – жаловался он. – Я работаю даром.

– Это абсурд, – отвечала я. – В это трудно поверить. Где же ты берешь деньги?

– Мы живем в долг, я постоянно занимаю деньги у Маммаля.

И все же я ему не верила. Он просто хочет убедить меня в том, что не может изменить наши жилищные условия, думала я.

Однако по какой-то таинственной причине Махмуди постепенно смягчался. Он стал приводить Махтаб домой чуть ли не каждый вечер, за исключением тех, когда его вызывали в больницу. Через неделю-другую он начал оставлять Махтаб со мной на день, запирая за собой входную дверь на два замка – звук засова усиливал ощущение оторванности от мира.

Однажды утром он, как обычно, собрался на работу, и я ждала, когда раздастся знакомый звук задвигаемого засова, но ничего не услышала. До меня донеслись лишь удаляющиеся шаги Махмуди. Я подбежала к окну спальни и увидела, как он шагает по переулку.

Он что, забыл нас запереть? Или решил устроить нам испытание?