Только для нас

Я смотрю, как Тимка держит ее, как сжимает, и даже в глаза его татарские не надо заглядывать, чтоб понять: у дружбана моего самого близкого тот же дефект зрения. Тоннельность, направленная только на нее. Ветку. Мою. Нашу. Мою!

Ревность, перемешанная с горячими афтешоками от только что случившегося, топит, не дает дышать и соображать. Я реально возвращаюсь на пять лет назад, снова вижу того девятнадцатилетнего идиота, с мозгами, утекшими прочно из башки в головку.

И, как ни стараюсь, вернуться в нормальное, привычное состояние веселого пофигизма не получается. Потому что это состояние касается всего на свете. Всего. Кроме нее. Ветки.

И, наверно, можно было бы спрогнозировать, что сорвет крышу капитально, стоит оказаться рядом с ней, но, бляха, как это прогнозировать? Если я на полном реале думал, что больше не увижу ее!

Отпустил уже, блять!

Все отпустил!

Выдохнул! Последние пару лет так и вовсе…

Не сразу, вообще не сразу, конечно.

Тогда, пять лет назад, когда наша девочка, которую мы еще толком не поделили, потому что рехнулись оба одновременно, сразу и намертво, и не способны были ни о чем думать верхними головами, исчезла, тупо растворилась в пространстве, словно и не было ее, я даже как-то… как-то и не понял сразу всей глубины задницы. Ну не может же такого быть? Вот только же была! Ну вот только-только!

Я ее трогал, я ее видел, блять, я трахал ее! Она моя была, полностью! Ну ладно, еще и Тима… Кстати, этот выверт мозг вообще отказывался хоть как-то конвертировать в понимание, просто тупо куда-то затолкал в темный чулан и на десять замков захерачил.

Ночь, наша единственная ночь с Веткой, которую мы разделили на троих, осталась в памяти чем-то невозможно ярким, на что смотреть нельзя, как на ядерный гриб, потому что глаза выжжет ко всем херам.

И я не смотрел. Не заглядывал в темень чулана. Не думал.

Малодушно решил сначала выдохнуть, а потом…

Потом уже разбираться с братишкой, решать окончательно вопрос между нами тремя. Потому что не дурак же, понимал, что такая херня — вообще что-то нездоровое. И неправильное.

Но той ночью так не казалось. Все было правильным. Все было логичным. И то, что она отвечала нам обоим. И то, что не отталкивала, сдалась нашим настойчивым просьбам, это тоже казалось правильным. Мы же любим ее. Ближе нее нет никого у нас.

Мы все , втроем, неделимы. Как можно быть только двоим? Это же — неполная картина, сломанный механизм!

Ну, та ночь вообще много чего в душе перевернула. Деталей не помнится уже, но вот само ощущение… Правильности, сладости невероятной, никогда, ни с кем не испытываемой… Это было. И это осталось.

Я помнил, что утром мы не разговаривали, слишком охреневшие от случившегося, в четыре руки одели притихшую и бледную Ветку, по-очереди целуя в мягкие, безвольные губы, гладя, утешая…

А потом поехали в город.

В машине, оставленной у ворот лагеря, было почему-то адски холодно, и Ветка сразу сжалась на заднем сиденье и упрямо мотнула в ответ на желание Тима сесть с ней рядом.

Помню наши с ним переглядки, безмолвный разговор… Договор. Пока оставить ее в покое. Дать время. И ей, и нам. Я уверен, что Тим тоже считал, что нам надо поговорить перед тем, как все конкретно обозначать Ветке.

Мы довезли ее до дома и минут пятнадцать сидели молча в машине, не в силах вообще хоть какие-то слова найти.

На Тима в этом плане, естественно, никакой надежды не было никогда, а потому я взял ответственность на себя, что-то ляпнул про то, что мы теперь вместе и потом обязательно поговорим…

На что Ветка, диковато блеснув глазами, только судорожно вздохнула и кивнула коротко.

А затем быстро, словно опасаясь, что остановим, выскочила из машины и побежала в свой подъезд.

Я с трудом оторвал взгляд от длинных гладких ног в коротких обрезанных шортиках, поймал задумчивый взгляд Тима, направленный туда же, сжал зубы.

Не было смысла оттягивать разговор.

Завел машину и выехал со двора, решив, что разговаривать прямо под окнами Ветки — немного отдает дебилизмом.

Как позднее выяснилось, то, что я уехал оттуда, и было дебилизмом. Полным.

Но в тот момент я был уверен, что поступаю правильно.

Разговор с другом ни к чему не привел. Хорошему, я имею в виду. Ни к чему нормальному мы не пришли, никаких выводов не сделали. Слишком упрямые и голодные, только-только попробовавшие ее, нашу Ветку, чуть-чуть, мы не желали делиться, и не желали слышать друг друга. И уступать друг другу.

А потому наш разговор ожидаемо перетек в драку. В этот раз жесткую и неконтролируемую.

Не до крови даже. До серьезных травм.

Я его убить тогда хотел, клянусь! Реально убить! И пусть потом бы всю жизнь каялся, но в тот момент… У меня что-то жуткое внутри вставало, звериное, то, что невозможно тормознуть, невозможно утихомирить.

И Тим, похоже, то же самое ощущал.

В тот момент нам с ним было глубоко насрать на то, что мы — братья, на детство вместе, на армию, на все! Мы дрались за нее, словно звери за самку. Да мы и были зверями тогда. С бушующим тестотероном, льющимся из ушей.

Как не убили друг друга, непонятно.