То, ушедшее лето

В дверь постучали, потому что звонок не действовал. Эрик захлопнул альбом. Запер его в книжный шкаф. Постучали снова. Вот уж не вовремя!

За дверью стояла Рита. Лицо нарочито сосредоточенное и от этого — некрасивое.

— Здравствуй, — сказала она быстро и так же быстро вошла в прихожую. — Ты один?

— Один, Рита, — пытаясь быть вежливым, сказал Эрик.

— Отлично. Есть новости. Очень серьезные.

Не снимая пальто, она сразу прошла в комнату. Отодвинула кресло от письменного стола. Села.

— Ты не представляешь!

Это было сказано категорично, но неизвестно о чем.

— Ты не представляешь, — повторила она. — Дело пахнет предательством.

Эрик стоял, прислонившись к дверному косяку. Когда она выпалила свое сообщение, потер висок.

— О чем ты?

— Об Аните. Она выходит из организации.

Быть может, Эрику показалось, а может, действительно в голосе Риты прозвучало странное удовлетворение. Чуть ли не радость. Но если радость, то злая.

Что-то тут было не так. И Эрик снова потер висок.

— Откуда у тебя эти сведения, Рита?

— Она мне сама сказала. Вчера после уроков. Когда мы шли домой.

— Но почему? Что-нибудь произошло?

— Не знаю, — голос Риты стал неуверенным. — Говорит, что она, мол, просто слабая. Не выдержит, если попадется. Но вчера она уже с утра была не в себе. Нахватала двоек… Не знаю…

— Могла бы сама поговорить со мной, — задумчиво сказал Эрик.

Рита вспыхнула:

— Конечно. Но почему-то решила это сделать через меня. По-моему, разговора с тобой она просто боится.

Эрик не ответил. Рита тоже помолчала какое-то время, потом сказала строгим, почти учительским тоном:

— Дело, как ты понимаешь, серьезное. Она многих знает. И все эти люди поставлены под удар.

— И что же ты предлагаешь? Убрать ее? — невесело усмехнулся Эрик.

Рита вздрогнула. В глазах забегал испуг. И Эрику вдруг захотелось проучить ее за самоуверенность, за учительский тон и, наверное, еще за то, что она так не вовремя ворвалась к нему.

— Ты сможешь ее ликвидировать? — спросил он негромко.

— Ликвидировать? — Рита перешла на шепот.

Она встала, аккуратно придвинула стул к письменному столу, метнула на Эрика испуганно-вопросительный взгляд, потом, скосив глаза куда-то в угол, зашептала запинаясь:

— Ты считаешь?.. Но… но, может быть…

— Ты же сама сказала, что дело серьезное.

— Да, но, быть может, ты с нею поговоришь? — в голосе у нее появились просительные, почти умоляющие интонации.

— Я попытаюсь, — сказал Эрик и, чуть помедлив, добавил: — Тогда мы все и обсудим.

Этими словами он ставил предел разговору, и Рита поняла его.

— Я ухожу, — сказала она. Тон был смущенный. — Ты ведь понимаешь, я не могла не сообщить тебе… Она сама просила.

— Все правильно, Рита, — ответил он, провожая ее до двери, — только пока не стоит никому говорить об этом. Я постараюсь сегодня же повидаться с нею. И тогда посмотрим.

Рита согласно кивнула и протянула ему руку. Ладошка была маленькая, но крепкая.

Заперев дверь за Ритой, Эрик вернулся в комнату и снова достал из шкафа семейный альбом. Там была фотография тридцать третьего года. Детский сад в полном составе. Эрик снова нашел этот снимок и не поленился пересчитать всю гоп-компанию, как сказал бы Димка. Получилось ровно тридцать пять головенок. Половина девчонок была в коротких газовых платьицах, у каждой — огромный бант. Человек десять — обоего пола — были в матросках. В том числе и Анита. На снимке она выглядела старше своих пяти лет. Она серьезно и строго смотрела в объектив, и не было в ней еще и намека на будущую красоту.

Сам Эрик был отвратителен себе на этой фотографии. Во-первых, он стоял зажмурившись. Снимали, естественно, при магниевой вспышке, а он не выносил этих дурацких вспышек и заранее зажмуривал глаза. Во-вторых, его обрядили в какой-то чудовищный костюмчик, на котором сверкали медные пуговицы, и, в-третьих, на лбу у него красовалась картонная девятиконечная, оклеенная золотой фольгой звезда. И вообще, он выглядел жалким, сморщенным, чуть ли не золотушным.

Что возьмешь с фотографии? В ней столько же правды, сколько и лжи. Не сознательной лжи — искажения. Потому что мгновение, вырванное из жизни, может все исказить до неузнаваемости.

Он заново листал альбом, теперь уже для того только, чтобы еще раз встретиться с Анитой, но пока ее не было. Было совсем другое.

Вот он с отцом и мамой возле магазина Лейбовича. Это был большой магазин, один из немногих, где продавались фотоаппараты.

Сам Лейбович походил на кастильского разбойника. Высокий, сухой, с сухим блеском глаз, он толковал о достоинствах «Кодака» неубедительно, но экстатично — казалось, сейчас выхватит пистолет и направит на покупателя: «Кодак» или жизнь?

Отец и впрямь сначала купил у него «Кодак». Потом, доплатив, поменял на «Балдину», хотя «лейка» превосходила ее по всем статьям. Эта «Балдина» досталась в наследство Эрику, и в сорок первом, уже при немцах, он выменял ее на велосипед. Велосипед недавно украли.

Эрик не очень жалел о нем. Это был тяжелый «эренпрейс». Прокрутишь километров сорок, особенно если против ветра, и дрожат поджилки.

Обо всем этом он подумал, отрешенно глядя на ту же самую фотографию.