То, ушедшее лето

Большие часы показывали уже без пяти десять. Темнело. А Ритка опять опаздывала. Не может не опоздать, хотя бы на пять минут. Только корчит из себя этакую аккуратистку. Впрочем, вот она. Несется как угорелая. Стук на всю Ригу.

Чуть не налетев на Реньку, Рита с ходу остановилась, заморгала глазами:

— Здравствуй, — и, еще не отдышавшись, добавила: — Я думала, ты ждешь там…

Она показала рукой в сторону кино.

— Индюк думал, да в суп попал, — насмешливо сказала Ренька.

— Не остроумно.

Очень хотелось сказать какую-нибудь грубость, но Рената сдержала себя. В конце концов, они встретились не для того, чтобы обмениваться любезностями. Она сказала:

— Пошли на трамвай.

Ждать пришлось долго. У Риты, обутой в деревянные сандалии, стали зябнуть ноги, но она стоически молчала. Молчала и Ренька. Молчала и думала: «Связался черт с младенцем! Отчего я ее не люблю? Иногда — стукнуть хочется. И куда трамвай запропастился? Два шестых прошло. Первый прошел. Тьфу! И ехать уже не хочется. Улицы там темные, не дай бог! В коридорах воняет… А у Димки всего две комнаты. Первая уютней. Там всегда отец сидит под торшером. Он мог бы спать на диване. А мать? Ну пусть поставят вместо дивана свою полуторную кровать… Какого черта он уставился? Одет, как до войны. Шляпа, очки. Только тросточки не хватает. Ага! Ни один не может выдержать, если ты тоже на него уставишься… Наш? Нет, опять первый. Или третий? Рехнуться можно!»

Рита тоже молчала и тоже думала: «Надо было надеть шерстяные носки. Мама сказала, чтоб это в последний раз. В кино будешь ходить не позже, чем на восьмичасовой. Зимой темнело рано, а теперь… Придется как-то объяснить Эрику. До чего противная эта Рената! Вульгарная и грубиянка. Уставилась на мужчину, который ей в отцы годится. Наверное, она уже… Гадость! И про Аниту Эрику надо сказать. Неужели она действительно нравится ему, эта Анита? Нет, Айне нельзя верить. Она про всех болтает. Холодно. Как не хочется ехать! Домой бы сейчас, и книжку читать… Слава богу, это наш!»

Скамейки в трамвае холодные, скользкие. В конце вагона, там, где сидела толстая кондукторша, горела над дверью синяя лампочка. Ехали долго. Молчали. У Центрального рынка в вагон вошла пожилая женщина. Поздоровалась с кондукторшей, села рядом с нею, заговорила вполголоса. Иногда долетали отдельные фразы. «Двадцать седьмой тоже в армию будут брать…» «Эрна выменяла на шелковое платье…» «Если столько вещей натаскал, конечно, трястись начнешь…»

Наконец Рената дернула свою спутницу за рукав и встала.

Трамвай ушел. Вдоль улицы, казавшейся сейчас совершенно незнакомой, громоздились темные дома. Только далеко впереди, на перекрестке, тусклым пятнышком желтел зашторенный фонарь.

— Пошли, — сказала Рената. И тут же зло и отчаянно добавила: — Да тише ты, ради всех святых!

Рита чуть не заплакала. Ну что же ей делать, если кожаные туфли мать разрешает надевать только в гимназию? Естественно, что такие толстенные подошвы грохочут на вымершей вечерней улице, но не в чулках же ей идти!

Перед огромным многоэтажным домом Рената остановилась.

— Давай, — сказала она, — и жди в парадном.

Рита вытащила из кармана пачку белых листков.

— Здесь сорок штук. — Виновато добавила: — Больше я не успела.

Семейный альбом

Бабка ушла. Она всегда уходила в этот час, отведенный для визитов к знакомым дамам. Впрочем, раз в неделю она не уходила, потому что дамы являлись к ней. Но тогда уходил Эрик.

Отношения между ним и бабкой всегда были официальными, дипломатическими. Бабка любила только себя, интересовалась только людьми своего поколения и носила темно-рыжий парик. Носила не из придури, как уверял Димка, а оттого, что к шестидесяти годам облысела. Раз в год она относила парик в парикмахерскую и бдительно следила, как его завивают.

У бабки был целый буфет фамильного серебра, немножко золота и кое-какие камушки. Все это постепенно, скуповато распродавалось. Тем и жили.

Так вот. Часы пробили пятый час пополудни, и бабка ушла.

Эрик был занят дурацким делом — листал семейный альбом. Почти на всех фотографиях была мать. С тех пор как она стала лауреатом какого-то конкурса в Веймаре, все знакомые считали обязанностью фотографировать ее при каждом удобном случае. Особенно, если она держала в руках скрипку.

Иногда с нею рядом оказывались отец или Эрик. Но таких снимков было считанное число. Не потому, что она не любила мужа и сына, совсем не потому. Наверное, она любила. Только хаотически. То задыхаясь от нежности к ним, то забывая об их существовании на целые недели.

Отец был загадкой для Эрика. Отец был каменный. Может, сам Эрик подыскал это определение, быть может, от кого-то услышал. Когда он прочел газету, где об отце говорилось, как о каменном, то сразу поверил, что и все дальнейшее правда. А дальнейшее заключалось в том, что отец убил его мать.

Эрику было тогда десять лет.

Мать была убита за границей, в Швеции. Отца арестовали там же. Его судили, признали виновным. Эрик остался с бабкой, матерью своей мамы.