То, что было вчера

Рядом через скамью — молодая пара с младенцем, девочкой. Папа в шляпе, мама в немодной выцветшей косынке со следами иностранных слов и чуть веселая. Папа солиден и держит девочку на руках. Он очень горд, что держит дочь, он снисходителен к жене, и он кланяется в сторону женщины с ребенком, и говорит своей дочке:

— Видишь, ты — Ляля! Пусть ты — не Ляля, но ты — Ляля для этого парня. Ляля — это что? Кукла? Правильно? Кукла. Вот и он к тебе просится, поскольку ты для него — Ляля… Понимаешь?

Ляля — не Ляля, конечно, ничего не понимает, но с интересом слушает папу и смотрит на другую скамейку, где сидит этот мальчик, Валерик, ее ровесник, тоже Ляля, но ей не хочется говорить: спать, очень спать хочется.

— Хорошая девочка, — говорит женщина Валерику. — Хорошая, правда?

И снова смотрит в окно, когда Валерик начинает дремать.

За окном море и тучи. Они опять меняются. Огней, кажется, больше, но солнце спряталось за морем, а луна еще светит чуть заметно. Просто они проехали то место, где к празднику все лучшее украсили и осветили. Тут санатории и пансионаты, а летом — лучший пляж. И сейчас, наверно, тут кто-то живет…

Тучи висят и бродят — в свете моря, и огней, и прожекторов пограничников. В самом деле, странное сравнение, что тучи похожи на животных? А похожи, ведь как похожи! И слоны, и коровы, и носороги, и кролики, и жирафы, и гидры какие-то. А еще — автобусы, ракеты, электрички, все, что сейчас. А еще — война. И длинные дороги, и машины, увязающие в грязи и снегу, и «катюши», и все что угодно, что помнится…

Напротив женщины с Валериком сидит девочка, совсем еще девочка, но бледная, с синевой под глазами. Она безразлична ко всем и ко всему, и в окно не смотрит, и только изредка устало улыбается, и также снисходительно говорит:

— Воротник поправь ему… Вытри рот… Посмотри, он не промок?

И женщина, отрываясь от окна, сразу же делает все, что говорит девочка, поразительно, как быстро и скоро, как будто что-то не так было и она извиняется перед ней.

— Нет, нет, нет, — говорит она. — Ты посмотри, как он хорошо спит…

Электричка идет. Пассажиров становится все меньше. И тех, которые больше выпили, и тех, которые в норме. Валерик спит. Умаялся, бедняга.

Тоннель. Вновь справа — море, а слева теперь долина перед горами. Тучи и обрывки их висят и над морем, и над долиной, если посмотреть в другое окно вагона. И там, и над горами — тучи-облака — черные, дымчатые, серые, прилипшие к морю и земле и поднятые над ними, — стоят и движутся, плывут…

Уже ночь, и солнце ушло за море, но светит луна, не так, как прежде, а ярко и жарко, хотя не было никогда такого, но, наверно, праздник и сегодня так должно быть…

* * *

На очередной остановке вагон совсем опустел. Но кто-то вошел. И среди вошедших вдруг:

— Маша? Машенька? Ты или не ты?

Она вздрогнула, испугалась за Валерика и за дочку, но быстро взяла себя в руки и даже волосы поправила:

— Коля? Какими судьбами?

И опять, на всякий случай, покачала Валерика, но он крепко спал, достала платок, вытерла ему нос и рот, как надо было, и посмотрела на него, на Колю:

— Неужели это ты? Боже ты мой!..

Последнее она не сказала вслух, а только про себя.

Он остался таким же, каким и был, но столько лет прошло, и они не виделись, и вообще это ужасно — встретиться вдруг вот так, когда за окнами электрички такие тучи…

— Ну, расскажи! Как ты? Что? Это твой? — Он показал на Валерика.

— Мой, — сказала она. — Внук мой, понимаешь? — И лицо ее сбросило страх неожиданной встречи, просветлело, расправило морщинки, и она готова была броситься к нему, броситься, броситься… Если б не Валерик на коленях.

— Какой внук? Ты что? Значит, ты бабушка Маша? — Он не понял, и встряхнул головой, как всегда прежде, и переспросил: — Ты же молодая, Машка, Машенька!

Она промолчала, и он понял:

— Не сердись, выпил я сегодня… Праздник! А помнишь Апрелевку? Сорок первый? Помнишь?

— Как же!

— А Юго-Западный? Помнишь?

— Как же!

— А госпиталь под Кенигсбергом?

— Еще бы…

— А после войны Новосибирск, Академгородок?

Еще бы она не помнила…

Он сидел сейчас рядом с ней, на одной скамейке электрички, такой же, как и был — в сорок первом, сорок втором, сорок третьем, сорок четвертом, сорок пятом и после войны в Новосибирске. Ничуть не изменился! Ничуть! А если изменился, то ей этого не увидеть, потому что и она изменилась.

— Ты здорово выпил, Коля, — сказала она, не зная, что сказать, но без упрека.

— Узнаю тебя, Машенька, — сказал он. — Узнаю, и не представляешь себе, как я рад, что вижу тебя… Как чертовски глупа жизнь!

— Ты действительно выпил, — повторила она уже тихо, вспомнив Валерика.

Валерик пошевелился в ее руках и сладко храпнул.

— А это — дочка моя, Коля! — вспомнила она и показала на противоположную скамейку.

— Вера, — сказала девочка, почти еще девочка, бледная, с синевой под глазами. — Очень приятно!

— И мне, — сказал он, смутившись.

— Мам! Нам пора, — вдруг сказала Вера. — Наша следующая. Только не разбуди, пожалуйста, Валерика…

— Да, да, да, не разбужу, — пообещала она Вере.

Электричка отошла от предыдущей станции. Надо было вставать. Их — следующая.