То было давно…

– Ты, должно быть, ему хвост сломал, – сказал Василий Сергеевич. – Орет – остановить нельзя.

– Нет, я ему чуть-чуть повернул хвост, – удивлялся Павел Александрович.

Наступали зимние сумерки. Из края леса показался круглый месяц…

Мастер

Долго, долго тянется зима. Рано наступают вечера. В четыре часа уже темно. На улице идет хлопьями снег, и в зимней мгле мелькают фонари. Укутанные, подняв воротники шуб, идут пешеходы, а кто в санях – на извозчиках. Извозчик понукает убогую лошаденку, дергая вожжами.

И думается мне, что все эти встречные люди идут и едут в гости коротать зимние вечера.

Сидят москвичи в гостях и пьют чай. Непременно чай. Везде кипит самовар, и долго сидят за столом. Баранки, сушки с солью и тмином, сухарики ванилевые, варенье.

Разговоры все обыденные: кто помер, кто с кем поссорился. Кто женился или с женой разошелся, кто лошадей завел, у кого запой. «А у Кузьмы Николаевича Ватрушкина дочь с актером убежала. Что было!.. Ее ловили, а она говорит: “люблю”, и более ничего. А отца-то ее, Никиту Ивановича, удар хватил. Я с ним сам шел из Рогожской от адвоката: как его ударит!.. – он прямо на землю и сел. Я его на извозчика – домой. А он дорогой кричит: “Ох, анафема – адвокат, он его руку держит, лицедея! Что ж это такое? Ох, горе! И чего это она нашла в нем? Жигулястый, завит, чисто баран, видать, что румянами себе морду красит. Соблазнил! И всё бы ничего, простил бы… Но ведь женатый он, сукин сын…” Жалко старика. На ноги стать не может. “Прощай, – говорит, – Пенделка, щетинная фабрика…”»

Хозяйка дома мигает дочерям: «Пойдите, в шкафу – бисквитный пирог, принесите, – и говорит гостю: – Вы при дочерях-то не говорите про дела такие, про актера, – они и так в театре наслушались, как Мазини поет… Так вот у них этот Мазини из головы не выходит. Карточек его накупили, портретов и на туалеты поставили. Я думаю – что за Мазини? Пошла сама в театр с ними, ложу взяла. И вот вижу – выходит на сцену лохматый, нечесаный, но как запоет – сама не знаю… так внутри сладость какая-то… Вот поет! Сердце, как голубь, воркует в груди. Всю ночь не спала, лавровишневые капли принимала. Вот что над женским сердцем делается – всё отдашь! Я-то уж что, а девичьему сердцу каково любовность такую переживать. Женихов найти им после этакого-то трудно – как он ей в душу влезет?.. Мазини – что? Спел, да и уехал. А я с ними мучайся. Где уж им Мазиней достать…»

Повернуло солнце на лето, зима на мороз.

Первого января, в Новый год, прибавилось дня на один час. И правда: чувствовалось, что в солнце, в его лучах, появилась какая-то радость – отдаленный признак весны. Весело освещен сад, покрытый инеем, забор, колодезь на дворе, ворота конюшни. И заголубела даль, когда я проезжал Дорогомиловский мост, где вдали были видны горы Нескучного сада и блестело красивое здание дворца.

Весело, с криком пронеслись стаи галок и спустились на ровную гладь снегов, покрывающих Москва-реку.

Заеду-ка я в лавку Березкина…

Лавка Березкина была у Бабьегородской плотины. Торговля рыбными принадлежностями.

Тепло в лавке Березкина. Висят сети, верши из зеленых прутьев. Прилавок, на котором за стеклом видны веселые цветные поплавки, крючки, лески – английский товар. А сбоку, в уголке, сидят приятели Березкина – рыболовы-любители. И на низенькой табуретке, согнувшись, – приятель мой, рыболов Василий Княжев. На спиртовой лампочке правит концы камышовых удилищ.

На носу у него – большие очки. Сбоку у лампочки стоит полбутылки водки и большая селедка – тарань. Черный хлеб.

За прилавком, облокотясь, хозяин Березкин. Здоровается. Василий, увидав меня, снял очки.

– Эх, – говорит, – Кинстинтин Лисеич, вот я только что рассказывал… у вас-то, на Нерли, сейчас, в стужу такую, в лунки, в пролубь, эх, хорошо налим идет… Теперь ведь самый его нерест. Бывало, у вас на Новенькой мельнице, в пролубке, я тридцать два налима в ночь пымаю. Ну и уха же была, молоки. А вот они не верят… Это москворецкие рыболовы весны дожидаются. На Новенькой, помню, знать, сом мне попал. Я-то его тяну из пролуби, а он меня – в пролубь. У меня нога-то замоталась в бечеве, а он ее и тянет в пролубку. Я думаю – батюшки, ухватиться-то не за что, крутом снег. Так я валенку-то сбросил, а она в пролубь и ушла. Я домойте, к Никону Осиповичу, в избу, по одной ноге босиком и прибежал… А Никон говорит: «Ты смотряй, это ведь водяной – не иначе… Водяной с тобой играет. Сом-то зимой спит, как медведь в норе. Не слыхано дело, чтобы сом зимой попался. Это, говорит, балуется водяной. Пора ночная, ему охота душу праведную загубить».

– «Душу праведную», – засмеялся хозяин Березкин, – ишь, как Княжев себя меряет…

Приятели засмеялись. Княжев посмотрел на всех, поправил очки и, помолчав, сказал:

– А чего ж «праведная душа»? А чего ж, не праведная, что ль, перед водяным-то! Перед Богом-то другое, конешно, – все в грехах.