То было давно…

– Ловко, – говорю, – ты, Василий, придумал.

– А чего ж? Всем ндравится. А один пожилой так даже заплакал. Говорит – у него тоже вроде было с дочерью. Так, говорит, в больнице и померла. – Он посмотрел на меня с укоризной: – А вы, Кистинтин Лисеич, всё не верите, смеетесь, а мне вот муку, крупу, сахару за это дают…

Через неделю Василий опять пришел, но грустный, подавленный. Глаза ходили во все стороны.

– Ну, начальство теперь, плюнуть стоит, – сказал он.

Оказалось, что в мастерскую явился человек в кожаной куртке, с портфелем под мышкой, сказал про декорацию: «Это не Карл Маркс» – и велел бороду прималевать.

– Карла Маркса фабрикантом был! – горячился Василий. – Все фабрики рабочим отдал, капитал на книжку положил… А декорацию взяли и сказали, что из нее знамя сделают.

– Взяли, – повторил с грустью Василий. – Знамя! Какое же из этого знамя выйдет! Знамя есть священная хоругвь против врагов унутренних и унешних, а он чего понимает? Так, какой-то стрюцкой. Чего тут. Говорили, часы делить будут. Вот тебе и часы! Фабрики рабочим отдал Карла Маркса, а сам, поди, с золотыми часами ходит. Тоже суфлеры, знаем их. – И, посмотрев на меня, еще раз укорил: – Вот вы всё не верите, всё смеетесь… Эх, досмеетесь вы, Кинстинтин Лисеич…

Шутки

Проснулся утром, сразу в окно увидел – белым-бело. Крыши соседних домов покрыты снегом. Сухарева башня выделяется на сером, мутном небе. Извозчики уж едут на санях по первопутку. Снегу выпало много.

Был 1917 год. Душа жила в тревоге. Тот уют, который был в России, уют теплого дома, друзей, семьи, вечеров – веселых, зимних, – ушел из жизни. Мы все как-то сразу постарели и устали от речей, митингов и назойливости навязчивых глашатаев новой жизни. В счастье человека огромную роль играет чувство природы и ее поэзии. В российской смуте мы как-то потеряли это прекрасное чувство. Подумалось: «Хорошо должно быть теперь в деревне».

И я, вставая и одеваясь, всё смотрел в окно на снег.

Кто-то позвонил. Пришел приятель-рыболов Василий Княжев:

– С зимой вас.

– Василий, – сказал я, – вот я послал письмо в деревню, чтобы истопили дом. Проедем туда.

– А я и пришел сказать вам, что хорошо в деревне. В Москве-то что! Солдатья наперло. Подсолнушки грызут. Народ-то озлился, скушный…

Опять послышался звонок. Вошел приятель Павел Александрович. Входя, сказал:

– Едем. Пороша какая!

– Ну что, Павел? Давно тебя не видал.

– Ну что? Ерунда идет. Дурацкое дело не хитрость. Едем. Там все-таки, в деревне, мерзости этой меньше. Зашел в Охотный к Громову – селедок нет, к Суворову – хотел белуги взять, а там только бутылочки с английской соей – больше ничего. Вчера по соседству со мной квартиру разграбили…

– Ах, до чего хорошо, снегу сколько навалило. Сразу зима стала. И до чего хорошо пахнет! – сказал, входя, Василий Сергеич. – Сады все инеем покрыло. Я ночью сегодня от Марьиной Рощи шел домой, от приятеля. Снег валил.

– А ты не боялся, Вася, ведь могли ограбить?

– Представь – не боялся. У меня рост такой. Меня как увидят – на другую сторону переходят. Опасаются – вдруг по башке хватит! А вот утром сегодня дворник говорит мне: «Товарищ Кузнецов, велели жильцов в доме описать, которая, значит, белая кость, а которая черная. А я что, конечно, смекаю – у кого какая кость. Только вот одно: писать я не умею».

– Это есть, – сказал Василий Княжев, – спрашивают, потому – черная кость на белую осерчала.

– А у тебя, Василий, какая кость? – спросил Василий Сергеич.

– Да ведь кто ее знает, я ведь из духовного звания. Отец дьячок был, от вина помер. Какая кость? Ведь это всё одурь вошла. Кость и кость. У всех ровная. Вот я к вам надысь Константин Лисеич, в Школу на Мясницкую заходил. У вас там в классе шкелет стоит – так у его кость белая. А кто его знает, кто он был. Пашпорта, поди, у него нет, он ему ни к чему, шкелет и шкелет. Ему всё едино. Вот что зима али лето – ничего, сердяга, не чувствует.

Василий был человек умственный и любил поговорить.

Все приятели мои собрались. И доктор Иван Иваныч, и художник Виноградов. Виноградов был человек серьезный и сердитый, шуток не любил. Он был очень взволнован, очень рассердился на полового в «Эрмитаже». Тот ему сказал «товарищ».

– Какое он имеет право меня «товарищем» называть?!

В вагоне, когда кондуктор пришел брать билеты, Василий Сергеевич спросил:

– Товарищ кондуктор, скоро станция Сергия-Троице? – В буфете тоже: – Товарищ буфетчик, дайте стакан чаю.

Виноградов негодовал:

– Если будет продолжаться «товарищ», я сойду на ближайшей станции.

Когда приехали на станцию, все стали садиться в розвальни – ехать ко мне.

На первые розвальни уселись Василий Сергеич, доктор Иван Иваныч и Виноградов, на другие – Павел Александрович, я, Караулов. Потом – Василий Княжев, Коля Курин и Юрий Сергеич.

Была лунная ночь. Полозья скрипели по снегу, и так отрадно было видеть зиму.

Впереди слышно было, как кто-то вдруг закричал:

– Стой!

Из передней подводы соскочил Сергей Арсентьич Виноградов и быстро шел к нам:

– Я больше не могу. Он и Феоктисту говорит: «Товарищ извозчик!..»

– Садись, – умиротворенно сказал я, – Сережа, к нам.