Ткущие мрак

«Канционе д’ачайо» говорят мастера фехтования Треттини, что означает: «песнь стали».

«Канционе д’ачайо» говорят тому, кто пришел в зал первый раз. Ибо он желает ее услышать.

«Канционе д’ачайо» говорят тому, кто стал мастером. Ибо он может ее петь.

«Канционе д’ачайо» говорят, когда закончился поединок, если он был прекрасен искусством. Ибо сила песни стали в ее красоте, эффективности и наследии школ.

«Канционе д’ачайо», прощаясь, говорят тому, кто погиб в бою. Ибо он ушел, создавая ее.

Мастер фехтования Луиджи Спади.

«Трактат для достойных учеников»

— Сюда? — с сомнением спросил Вир.

Бард с лютней на широком ремне, в цветастом плаще, расшитом серебристой нитью, с удивлением посмотрел на внезапно заговорившего незнакомца.

— Это вопрос? Что это за странный язык, парень?

Мысленно кляня себя, ученик Нэ улыбнулся, как можно более дружелюбно.

— Дурная привычка разговаривать с самим собой.

Бард, дагеварец с почти сросшимися бровями, чуть рыхлый, хотя в его теле чувствовалась большая сила, растянул губы, и тонкие усы над его еще более тонкой верхней губой от этого действия повторили улыбку.

— И вправду дурная, савьятец. Люди разные и кого-то это может напугать. Двинутых головой никто не любит, а в лоскутном королевстве так и вовсе считают таких отмеченными шауттами. Сейчас в демонов стали верить гораздо больше, чем раньше.

Он, качая головой, пошел дальше по поднимающейся в горку улице, к лавке, торговавшей музыкальными инструментами. Скрылся в ней, перед этим еще раз оглянувшись на Вира.

— Сюда? — снова повторил тот.

Светляки молчали. Они часто не считали нужным повторять советы, которые давали. А совет был таким:

— Времени у тебя не так уж и много, — сказал скрипучим голосом Гром нынешним утром.

Вир, свесивший ноги с карниза в пустоту над старым грушевым садом, остановил движение колокольчика, обдумывая то, что услышал.

— Времени до чего?

— До всего. До жизни. А может до смерти. До того, что уже случилось.

— Не понимаю.

Смех.

— Ты учишься, — голос Катрин показался необычайно серьезным и стоило прозвучать первым словам, как смех стих, словно некто задул свечу. — Быть тем, кто ты есть. И многого не поймешь еще долго. Этому нельзя научить, это нельзя объяснить. Оно идет от твоего сердца, от тех поступков, которые ты сделаешь, и от твоей совести. Мы — лишь их выражение. Воплощение.

— То есть, — подумав, произнес Вир. — Мои способности, то, какими они станут, зависят от того, как я буду поступать? Хорошо или плохо? Если плохо, я например смогу… ну… летать. А если хорошо, то поджигать взглядом врага?

— Ты не сможешь ни летать, ни поджигать взглядом, — терпеливо ответила Катрин. — Потому что ты не великий волшебник.

— И не сойка.

— И не таувин. Ты просто мальчик, что звонит в колокольчик. Мальчик Вир и пока еще… никто. Полетишь ли ты или упадешь, зависит не от нас, а от тебя, — она ощутила его беспокойство, так как Вир вспомнил слова Нэ: «лети или разбейся в лепешку». — Мы все прошли через это в разное время. Все звенели колокольчиком, ожидая ответа и того выбора, что предоставит судьба. И девочка, которую теперь ты знаешь, как Нэ, тоже.

Вир застыл, открыл рот. Закрыл.

— У Нэ есть татуировки?!

Смех ветерком обвился вокруг башни.

— Ах, мальчик-мальчик. Нельзя рисовать на коже других, не имея собственных рисунков. Так пошло с Шестерых, так и продолжится. Или же закончится навсегда.

Ученик ошеломленно потряс головой. Выходит, что Нэ сойка и скрывает это? За все время, что он был с ней, она ни разу не обмолвилась о своих способностях, более того, всем своим видом показывала, сколь неприятно ей слышать о тех, кому пришлось подарить рисунки.