Тишайший (сборник)

– Ты, Макарий, владеешь в Троицком дому многими запасами, лошадьми и людьми. Но ты городу ни в чем не помощник. Запасами не делишься с бедными и маломочными людьми. Лошадей для ратного дела не даешь. Не пустил нынче в бой своих детей боярских и дворян…[22] Знаешь, с начальными людьми у нас плохо. Все мы в ратном деле неискусны, и от твоих ратных людей нам была бы великая польза. Где же ты был, Макарий, когда нынче под стенами били наших людей и брали в плен и Никиту Сорокоума, дворянами брошенного, пленили? Где ты был, Макарий, со своим словом и со своими людьми?

– Я вашему воровству не помощник! – сердито крикнул в ответ Макарий.

Эх, как взметнулась площадь, будто огонь из-под крыши горящего дома вымахнул.

– Смерть!

– Нет! – возразил народу Томила. – Мы попов не трогаем. Но отныне тебе, Макарий, в Троицком дому до людей, и до лошадей, и до хлеба, и до денег – впредь тебе дела нет ни до чего. То все надобно городу.

– На цепь его! – приказала толпа.

И тут же палач заковал Макария в цепи, и отправили его в тюрьму.

Навстречу ему вели дворян, предавших Сорокоума.

Донат вошел в дом.

Спотыкаясь, стал подниматься по лестнице вверх. Ноги подламывались. Сел на порог. Его бил озноб, рубаха взмокла от пота.

К нему вышла Пани.

– Донат, Боже мой! Что случилось? Ранен?

Донат отстранил ее:

– Я не ранен. Пришли служанку с водой. Я умоюсь и приду к тебе.

Ему казалось, что он спокоен и похож на льдину, но голос его дрожал и ноги слушались плохо.

Служанка принесла таз с теплой водой. Помогла ему расстегнуть ремни доспехов.

– Теперь я сам. Уходи.

Умывался Донат не торопясь. Надел свежее белье, легкое простое платье. Он знал, что сделает через минуту и что должен сделать через час. Теперь он и вправду был как льдина.

Пани сидела за пяльцами.

– Донат мой! Ты напугал меня! – сказала она, быстро накрывая платком вышивку.

Он посмотрел мимо нее, на ковер над постелью. Там висел его пояс с талерами. Много ли их осталось?

– Донат! – позвала Пани.

Он не смотрел на нее.

– По твоей милости, Пани, я убил сегодня своего друга Максима Ягу. Я предал Никиту Сорокоума – он в плену. Я расстрелял из пушек свою мать.

– Не надо! – закричала Пани. Она видела, как рука Доната потянулась к сабле. – Ты страшен. Я ли виновата в том, чего ты хотел сам?

– За свою вину я найду себе палача. За твою вину я казню тебя сам.

Он медленно вытянул саблю из ножен. Пани рухнула на колени, схватилась обеими руками за лезвие сабли и целовала, целовала его сапоги.

– Вот видишь… у меня… кровь…

Она и вправду порезалась. Лицо в пыли его сапог. Прикажи ей вылизать их – вылижет. Доната затошнило.

Он бросил саблю, сорвал со стены свой пояс и пошел вон из комнаты.

Взгляд упал на пяльцы. Донат приподнял покрывало. На бархате золотом и серебром был вышит его портрет: красивый болван с капризными губами. На правом глазу лежала пушинка. Донат сдул ее, закрыл портрет покрывалом и быстро сбежал по лестнице вниз.

Он не хлопнул дверью, но ушел из этого дома навсегда.

Агриппина и Дохтуров бежали-таки. Когда в ворота заходили последние войска, Агриппина и «подружка» ее, высоченная красавица, пошли за город.

– Куда?! – крикнули стрельцы-воротники. Агриппина глянула на них глазами бешеными, страдальческими. Сказала глухо:

– Что-то мы своих мужей среди вернувшихся с поля не приметили! Пойдем на поле поищем.

– Нельзя! К Хованскому попадете.

– Хованский с бабами не воюет. Ну а коли кто сунется, у меня на таких вот что есть.

Агриппина выхватила вдруг из узла пистолет и ткнула им в грудь ближайшему стрельцу.

– Фу-ты, черт! Напугала! – шарахнулся он в сторону. – Ступайте! Бог с вами! А все ж поглядывайте.

– Поглядим. Не бойся, – сказала Агриппина, взяла за руку «подружку», и они пошли в сторону Власьевского острожка. Там все еще не убраны были убитые псковичи.

– Какие бабы! – тряхнул восхищенно головою стрелец. – Ради такой верности я бы из мертвых воскрес.

На Рыбницких воротах ударили в сполошный колокол.

– Чего там? – удивился стрелец.

– Дворян казнить будут, – ответили ему.

Стрелец посмотрел вслед уходящим «бабам» и удивился. Бабы, подхватив подолы, бежали что есть мочи к острожку. Теперь уже не бойкая тащила за руку длинную, а длинная волокла за собой бойкую. Ноги вскидывала под юбками по-чудному.

– Куда они бегут? – испугался стрелец. И вдруг он все понял: – Длинная-то мужик. Мужик и есть. Бегунов, изменщиков проморгали.

– Может, из пушки по ним шарахнуть? – спросил воротника пушкарь.

– По мужику бы можно, да ведь с ним баба.

– Баба ли?

– Баба! Да еще какая!

– Воскрес бы для такой-то из мертвых?

– Воскрес! – исто повторил стрелец. – Для дружка-то как старалась. Говорила со мной – бровью не повела. А чать страшно ей было!

А на Троицкой площади не шумели.

– Афанасий Вельяминов! – прозвенел голос Томилы Слепого.

На дщан взошел седой воин.

Томила Слепой сказал ему:

– За предательство городу Пскову – казнить тебя смертью!

– Я служил государю и Русскому государству честно! А потому гляжу вам, люди, в глаза перед смертью прямо.

Подошел к плахе, положил голову.

Сверкнул топор палача.

– Самсон Тюльнев!

Вторая голова покатилась.