Тишайший (сборник)

Не кричал Афанасий Лаврентьевич, на все вопросы отвечал толково и честно. Слушали его крестьяне и думали: «А ведь и впрямь – гоже ли творить то, что творится на Псковской земле? Кому от того прибыль? Земля скуднеет, вспахана кое-как. Урожай хил будет. Скот перевели. Никто честно не работает. Придет Литва – не устоять перед нею. Разброд кругом. Недоброе дело затеяли ярыжки псковские».

Хорошая ночь

Ночь была темная и теплая. Казалось, пойдет дождик, все ждалось чего-то, душа томилась.

Под одеялом было жарко, в комнате тесно. И, не в силах более терпеть духоту и тяжесть, Гаврила вдруг сказал Варе:

– Пошли на волю, подышим!

– Пошли, – тут же согласилась Варя.

И Гавриле стало хорошо – и духота мигом забылась, и тяжесть пала с плеч. Вот она, верная жена, все понимает, все знает, любую прихоть стерпит, только люби, не обижай. Ну а коли на нее найдет – не перечь, дай дурости выйти наружу вон, чтоб легко жилось.

Тихонько, мать бы не разбудить, выбрались они из дому. А Пелагея не спала. Все она слышала и радовалась: вон какую умницу сыну присватала! Судьба его ждет – лучше и не думать какая. А Варя не робеет, знает, что всего-то для них одна весна уготовлена и лето – одно, а вот осени быть ли, не быть?

Гаврила и Варя пошли за дом в огород. Сели на бревнышко. И затаились. Тихо было во Пскове. И на всей земле было тихо. И в небе. Прижалась Варя виском к щеке Гаврилы доверчиво. И Гавриле спокойно стало, силу в себе почуял. Положил Варе руку на плечо: никто, мол, и никогда не посмеет тебя, любимая, обидеть.

И подумал о Пскове, и сказал себе: никто и никогда не посмеет, город мой, обидеть тебя. И все люди показались ему детьми родными. А Варя сказала ему вдруг:

– Мальчишечку хочется, сыночка твоего, Гаврилку.

Как пушиночку поднял Гаврила на руки Варю. И сел.

Голова закружилась – захватило дух.

И поклялся в тот миг про себя Гаврила суровой клятвой: стоять Пскову твердыней, покуда государь не послушает голоса людей меньших. Уж коли жить, так всем, коли хлеб жевать, так чтоб у каждого кус был. Уж коли суд, так суд по вине, а не по деньгам.

Дождик пошел. Капли падали редкие, большие. Не хотелось прятаться от такого доброго дождя, и они не ушли и мокли себе счастливо. И казалось им, что на дожде этом пошел расти их будущий сынок.

Не ушел от дождя в шалаш и Донат. Сидел он возле костра. Слушал, как шипят на углях капли, и думал о славе. В первый раз страшно ему стало. Вон какой теперь он большой человек, над сотниками воевода – не то что над пятью десятками. Но ведь Псков не Москва. Придет замирение, и снова станешь никем, да чего там – кабы голову напрочь не срубили. С Афанасием Лаврентьевичем свидеться бы. Сделать для него дело, как Пани просит, чтоб и ему польза, и Пскову бы не во вред. Спешить надо! Коли плохо пойдут у псковичей дела, таких охотников у думного дворянина будет на выбор. Скорее к Пани.

Дождик шел сильней и сильней, и Донат успокаивался. А думал зло: «Запутали совсем. Каждый на свою сторону тянет, а жизнь – она такая: кто кого? Ну да лучше я их, чем они меня».

В ту ночь у Пани был гость. Служанке было приказано не запирать дверь, и в полночь дверь отворилась. В доме темно, ни звука. Гость спросил:

– Где мой голубь?

Ему ответили сверху:

– Голубь летит к другу.

На верхней площадке лестницы зажгли лампаду. Лампада была на цепочке, ее опустили вниз. Она замерла возле лица пришедшего из ночи. Это был Ульян Фадеев.

Пани сошла к нему:

– От Афанасия Лаврентьевича. – Подала стрельцу две грамотки: – Эта для Мошницына, а эту передай в руки Гавриле Демидову. Сам передай.

– Если я передам письмо Гавриле, то мне надо в тот же миг бежать из города. Иначе меня казнят.

– Ну а если Гаврила Демидов согласится с тем, что ему писано?

– А если не согласится? Чего от старосты хотят? Чтобы он открыл ворота? Гаврила верен Пскову по гроб.

– Твое дело передать письмо, а там поступай как знаешь.

Ульян поклонился Пани и ушел, осторожно затворив за собою дверь.

Гаврила идет по городу

Утром Варя сказала Гавриле шепотом:

– А ведь, кажись, и вправду у нас будет дите.

Екнуло у Гаврилы сердце, глаза слезами застлало. Смахнуть слезы стыдно, гоже ли мужику плакать, а не смахнуть – не видать ничего.

Проглотил Гаврила кружку кваса – и вон из-за стола. Варя испугалась:

– Куда же ты?

А он обнял ее, поцеловал – и на порог, с порога и ответил:

– Для сыночка нашего пойду потружусь, Варюша! – И убежал.

Правду мать говорила: холостой парень того не разумеет, чего знает отец семейства. Будто кто Гавриле глаза подменил. Идет, на детишек поглядывает: все хороши; и вдруг куча мусора, а в мусоре человек пять мал мала копошатся, чего-то выбирают и едят. Горло горечью забило. Увидел Гаврила оборванных, бледненьких, как рассвет зимний, серых, как сумерки. Вспомнилось Гавриле, как, придя во Всегороднюю избу, Ульян Фадеев – душа человек – требовал забрать у дворян всю одежду лишнюю, все деньги и все продовольствие, а все забранное бедным отдать.