Тинко

— Баран ты упрямый! Немного поцапались, старыми монетками друг в дружку покидались, и уж сразу дружба врозь? Друг Кимпель велел передать, чтобы я и тебя прихватил к ним на свиные похороны. Это он ради своего Фрицика так распорядился.

— А Фриц меня не навещал, когда я болел, дедушка.

— Чего тебе еще? Побоялся небось Фриц твой… Причешись как следует, и цыц мне! Оно что в балансе получается? Дружба любит, чтоб ее подогревали.

Бабушка вступается за меня:

— Ведь он из-за этого Фрица вон сколько больной лежал! И чего он там не видел, у Кимпелей спесивых!

— Никак, где воробей чихнул? — отвечает дедушка и строго смотрит на бабушку.

Та уж молчит.

На крыше кимпельского дома сидят вороны и поглядывают вниз, на скотный двор. А там наш деревенский мясник, дядя Бубак, делает колбасу. Собаки рычат друг на дружку. Каждая держит в зубах по свежей свиной кости. Но ни та, ни другая не принимается за еду. Им обеим некогда: надо же друг от друга кость стеречь.

Жилой дом Кимпелей — тот, что с балконом, — ярко освещен. Какой-то человек в черном сюртуке спускается с крыльца. Он нащупывает перила. Перил нет. Человек пошатывается и чего-то ждет. Наверно, он ждет, не подъедут ли перила к крыльцу. Вот он откинул полу своего длинного сюртука, полез в карман и вытащил носовой платок. Теперь он снял очки и протирает их платком. Да это наш пастор! Дедушка останавливает меня. Нам неприлично сталкиваться на крыльце с таким святым человеком. Пастор снова нацепляет очки на нос и уже опять забыл, что перил у крыльца нет. Он хватает руками воздух и, потеряв равновесие, перескакивает через последние две ступеньки.

— Добрый вечер, господин пастор! — приветствует пастора дедушка. — Вы тоже буженинки отведать приходили?

— Кто это говорит? — спрашивает пастор и снова начинает протирать очки.

— Крестьянин Краске Август, год конфирмации тысяча восемьсот восемьдесят девятый, господин пастор.

Пастор надевает очки и смотрит вниз, будто перед ним разверзлась пропасть.

— Краске Август? Да-да… Помню, помню, тысяча восемьсот восемьдесят девятый. Мы тогда еще большой колокол освящали. Баронесса в кружевном платье пела соло! Помнишь ли ты это, сын мой?

— Как же, как же, господин пастор, хорошо помню. Ведь наш Адольф Гимпель колокол этот вешал и сорвался с колокольни-то.

— Мир праху его! Ибо на службе церкви лишился он живота своего.

— Ведь оно как случилось? Перехватил он святой водицы — вот и сорвался.

— Тсс! Не тревожь праха усопшего злым словом, сын мой.

И снова пастор смотрит вниз, будто в пропасть:

— Послушай, Краске Август, у тебя там внизу тоже такой туман, как здесь наверху?

— Да ведь вы внизу, господин пастор.

— Вот как! Я, стало быть, уже внизу. Скажи пожалуйста, какое яркое освещение у Кимпеля! Ничего теперь не вижу.

— Вы домой направляетесь, господин пастор?

— Нет-нет, сын мой, я вышел только… Но ты прав: лучше уж я пойду домой. Не сочти за труд, проводи меня до ворот, а перед хозяином извинись: скажи — я, мол, побоялся, что ночью туман еще гуще станет и я домой дорогу не найду. Дурачку Фимпелю-Тилимпелю — мой привет! И чего он только не вытворяет там в комнатах! А буженины сколько сожрал! Ха-ха-ха!

Дедушка подхватывает пастора под руку. Тут пастор замечает и меня рядом с дедушкой:

— С тобой что — мешок, сын мой?

— Внучек, господин пастор.

— Когда ж ты мне его на закон божий приведешь?

— Когда… да, да, господин пастор, закон божий… — бормочет в ответ дедушка. — В балансе оно ведь что получается? Нынче легче сотню блох поймать, чем святости у кого найти… А не тяжела ли библия будет для малыша, ваше преподобие?

— Ничего, ничего, Краске Август, ведь уж время ему. Присылай, присылай внука. Я ему продам евангелие — оно легкое и удобное…

В воротах пастор начинает обнимать дедушку:

— Ну вот и хорошо, отсюда я уж дорогу найду, Краске Август. Спасибо тебе, сын мой. А ведь как радует душу, когда встречаешь одного из паствы своей в добром здравии, хранимого господом богом от всех напастей! Господь возлюбил тебя, сын мой. Помни, он видит тебя и ныне, и присно, и во веки веков.

— Аминь, — заключает дедушка.

— Что, что? — переспрашивает пастор.

Дедушка сбит с толку.

— Мимо каретника пойдете — как бы вам о проволоку не ободраться, господин пастор, — говорит он и закрывает ворота за пастором. Потом еще долго прислушивается, как пастор, спотыкаясь, бредет восвояси.

Лысый черт, услышав наши шаги, думает, что возвращается пастор, но входим мы и сообщаем, что пастору туман очень густым показался. Лысый черт взвизгивает от удовольствия, хлопает себя по ляжкам и говорит:

— Вот он туман откуда! — и щелкает по бутылке водки.

Фимпель-Тилимпель примостился в углу дивана и ухмыляется. Его круглая голова покраснела. Он наклонился и жует. На нем одна рубаха, ворот расстегнут. На улице уже холодно, а Фимпель все еще ходит, как летом. Что у него, куртки нет разве? Куртка у него есть, но он ее бережет. Он ее только по воскресеньям надевает, когда ходит в трактир пиликать на своей скрипочке. Деревянные туфли Фимпель снял — вон они у дверей стоят — и греет босые ноги, поставив одну на другую.