Тимур — сын Фрунзе

— Черное море… черный барон… — задумчиво повторил Климент Ефремович и покачал головой. — Двадцать лет прошло с тех пор, как черноморские волны смыли с наших сапог походную пыль, а я до сих пор помню слова твоего, Тимурок, отца: «Будут теперь с чужого берега на Советы зубы точить…» Но в следующую минуту лицо его озарилось светлой улыбкой, которую нетрудно было понять: личное указание Ильича им блестяще выполнено — Врангель разбит, Крым освобожден до наступления зимы… — И вдруг Климент Ефремович резко повернул мысль: — Сегодня мы провожаем тебя, Тимур, и тебя, Степан, в новую для вас жизнь. Вы уезжаете не просто поступать в авиационную школу. Вы уходите из своих частных семей и надолго вливаетесь в иную семью — в семью армейского коллектива. Мне незачем вам растолковывать, что это такое. Вы знаете. Но я хочу напомнить вам, мои юные друзья, что, провожая вас в Качу, мы хотим верить (говорю «мы», потому что знаю — так же считает и Анастас Иванович) — вы и в той, новой семье всегда, везде и во всем будете на высоте…

А поезд мчался и мчался, продвигаясь все южнее и южнее, все ближе и ближе к той станции… «Как ее? Вспомнил: Таганаш… Подожду до станции Таганаш, а там — спать», — подумал Тимур, и в памяти, как это зачастую случается в дороге, возникло уже другое воспоминание, из далекого детства. Всем классом они пришли в Музей Красной Армии на экскурсию. Старые боевые знамена, пушки, пулеметная тачанка, винтовки, гранаты, маузеры, наганы, сабли с серебряными и золочеными рукоятками завораживали их, пионеров. В одном из залов Тимур ощутил, что к нему кто-то подошел сзади. Оглянулся — Вера. Она нацелилась тоненьким мизинцем в соседнюю витрину:

— Тим, видишь ту выставку? Там карточка есть, я ее только что посмотрела. Пойдем — покажу… — И настойчиво потянула его за карман курточки.

На цыпочках отошли от группы.

— Смотри… это — ты?

Под стеклом лежала хорошо знакомая ему фотография. Не такая, правда, как в домашнем альбоме, а увеличенная: Фрунзе с детьми. Таня обняла одной рукой отца и склонила на его плечо голову, а он, Тимур, стоял впереди и сосредоточенно взирал на того, кто, должно быть, уверял, что из ящика с круглым оком вылетит птичка. Птичка, как и надо было ожидать, не вылетела, зато снимок получился славный. Он всем нравился. Ему же, Тимуру, нравились на этой карточке только папа и Таня.

— Ну… — громким шепотом напомнила о себе Вера.

А Тимур уже смотрел на предметы, лежавшие слева от снимка — шлем большой нашитой звездой и широкий ремень, пробитый пулей махновца. Странно было видеть эти домашние вещи здесь, в музее, особенно шлем, который он не раз нахлобучивал на свою голову и носился по коридору и комнатам, размахивая деревянной шашкой: «Даешь Перекоп!»

Так и не успел ответить Вере. Подошла учительница и увела их к общей группе. Музей ошеломил его обилием экспонатов, посвященных отцу. В какой зал ни войди, везде отец — то с Чапаевым у переправы, то с Ворошиловым и Буденным у карты, то с Калининым перед строем бойцов, то на коне, то просто сам, папа Фрунзе, усталый, задумчивый… А в одном зале — большая неожиданность: папин бюст, от которого трудно было отвести глаза. Группа уже ушла далеко, а он задержался.

«Неужели папа был вот такой?» — думал он, разглядывая со всех сторон могучую бронзовую голову. Невольно выпрямился и вдруг услышал, как Лара, его одноклассница, пухленькая, с куцыми косицами, хвастливой скороговоркой сообщила экскурсоводу: «А сын Фрунзе, Тима, в нашей группе учится… Да вот и он…» Пришлось при выходе из музея эту Лару больно дернуть за косицу: «Сорока-болтушка!» Но легче не стало. И в тот же вечер он зашел в комнату сестры и спросил:

— Ты была в Музее Красной Армии?

— Была, даже два раза.

— Ну и как?

— Очень хороший музей.

— То, что музей хороший, понятно. Я о другом. Что ты чувствовала, когда там, в музее, говорили о нашем папе, а все на тебя смотрели?

— Не знаю… не заметила, чтоб все смотрели. А чувствовала то, что всегда чувствую, когда думаю и слышу о нашем папе: прилив счастья, что у нас такой папа.

— Правда?.. А я, Таня, совсем другое чувствую, когда при мне говорят о папе и на меня глазами показывают: сын его!

— Что же?

— Как бы тебе понятнее объяснить… Мне всегда кажется, что ребята думают — задаюсь своей фамилией. Но это не так, Таня! Ведь они не знают, как трудно носить такую фамилию.

Таня положила руки ему на плечи:

— Нет, Тимка, фамилию Фрунзе носить не трудно, а… — Она подумала, подбирая нужное слово, и сразу же нашла: —…ответственно. Ты меня понял?

— Какая ты у меня замечательная сестра, Таня, — не мог не восхититься он. — И как ты хорошо сказала про ответственность…

Воспоминание затуманилось, веки отяжелели, и колесный перестук удалился далеко-далеко: «До-гоняй… до-гоняй… Та-ганаш… Та-ганаш…»

Колесо, большое и похожее на велосипедное, завертелось перед глазами, высверкивая спицами. Мелькнула мысль: «Это ж не колесо — пропеллер!» И откуда-то издалека, а потом совсем рядом возник близкий голос Степана:

— Тимка!.. Слышишь, утро!

— А… — встрепенулся Тимур, вскидывая светловолосую голову и щурясь.