Тилль

Он отталкивается ото дна. Пока поднимается, перед ним на мгновение встает бледное лицо с огромными пустыми глазами, с открытым ртом, оно слабо светится во тьме воды, наверное, призрак ребенка, которому когда-то меньше повезло. Он плывет. Вынырнул. Он вдыхает воздух и плюется илом, и кашляет, и цепляется пальцами за траву, и, задыхаясь, выбирается на берег.

Пятнышко на тонких ножках маячит перед его правым глазом. Он моргает, пятнышко приближается. Оно щекочет ему бровь, он прижимает руку к лицу, оно исчезает. Наверху парит круглое мерцающее облако. Кто-то наклоняется к нему. Это Клаус. Он встает на колени, протягивает руку, касается его груди, бормочет что-то, только слов не слышно, высокий звук все еще дрожит в воздухе, заслоняя все прочее; но пока отец говорит, звук затихает. Клаус встает, звук замолк.

Теперь и Агнета рядом. И Роза подле нее. Мальчик не сразу узнает лица, возникающие над ним, что-то у него в голове замедлилось и не совсем работает. Отец делает рукой круговые движения. Мальчик чувствует, как к нему возвращаются силы. Он хочет заговорить, но изо рта доносится только сипение.

Агнета гладит его по щеке.

— Ты теперь, — говорит она, — дважды крещен.

Он не понимает, что это значит. Наверное, из-за боли в голове, такой боли, что она заполняет целиком не только его самого, но и весь мир — все, что он видит, землю, людей, и даже облако вон там наверху, все еще белое, как свежий снег.

— Ну, иди в дом, — говорит Клаус. В его голосе звучит укор, будто он застиг сына за чем-то запретным.

Мальчик садится, наклоняется вперед, его рвет. Агнета стоит рядом с ним на коленях, держит ему голову.

Потом он видит, как отец широко размахивается и дает Зеппу пощечину. Тот сгибается, хватается за щеку, выпрямляется и получает вторую оплеуху. И третью, опять с размаха, так, что чуть не падает на пол. Клаус трет разболевшиеся руки, Зепп пошатывается. Мальчику понятно, что он только делает вид: ему не так уж больно, он куда сильнее и крепче мельника. Но батрак знает, что если чуть не убил хозяйского сына, то без наказания никак, а мельник и все прочие знают, что батрака нельзя просто взять и прогнать, Клаусу нужны трое помощников, иначе не управиться; если одного лишиться, можно много недель прождать, пока в их края забредет новый поденщик, да еще согласный работать на мельнице — крестьянский люд на мельницу не хочет, слишком от деревни далеко, и работа без чести, за такую только от отчаянья берутся.

— Иди в дом, — говорит теперь и Агнета.

Почти стемнело. Все торопятся, никто не хочет оказаться снаружи в темноте. Все знают, какая нечисть бродит по ночам в лесах.

— Дважды крещен, — повторяет Агнета.

Он хочет спросить, что это значит, но тут замечает, что ее уже нет рядом. Подле него журчит ручей, через плотную занавеску на окне мельницы пробивается слабый свет. Клаус, значит, уже зажег сальную свечу. Никто, значит, не взялся затащить его в дом.

Он встает, дрожа от холода. Выжил. Он выжил. Был под колесом и выжил. Выжил под колесом. Под колесом. Выжил. Им овладевает невиданная легкость. Он подпрыгивает, но, когда приземляется, нога прогибается, и он со стоном падает на колени.

Из леса слышен шепоток. Мальчик задерживает дыхание и прислушивается, до него доносится то тихое рычание, то шипение, оно прекращается на миг и начинается снова. Ему кажется, что стоит прислушаться, и он разберет слова. Но этого ему вовсе не хочется. Он торопливо хромает к мельнице.

Только через несколько недель нога окрепнет настолько, чтобы можно было снова встать на веревку. И в первый же день рядом появляется одна из дочерей пекаря и садится в траву. Он ее знает, ее отец часто приходит на мельницу: мучается ревматизмом с тех пор, как Ханна Крелль прокляла его в ссоре. Спать не может от боли, вот и ходит к Клаусу за защитными заговорами.

Мальчик думает, не прогнать ли ее. Но, во-первых, зачем человека обижать, а во-вторых, он помнит, что она на прошлом деревенском празднике выиграла в метании камней. Сильная, значит, а у него все еще ноет все тело. Пусть сидит. Он видит ее только краем глаза, но успевает заметить, что у нее веснушки на руках и лице и что ее глаза при свете солнца синие, как вода.

— Твой отец сказал моему отцу, будто ада нет, — говорит она.

— Врешь, не говорил.

Он делает целых четыре шага, падает.

— А вот и говорил.

— Да никогда, — уверенно произносит он. — Клянусь.

Наверняка она говорит правду. Впрочем, его отец мог бы сказать и обратное: мы и так уже в аду, всегда, и никак нам оттуда не выбраться. А мог бы сказать, что мы в раю. Отец, кажется, говорил при нем уже все, что вообще можно сказать.

— Слыхал? — спрашивает она. — Петер Штегер зарезал теленка под старой ветлой. Кузнец рассказывал. Они втроем ходили. Штегер, кузнец и старый Хайнерлинг. Пошли ночью к ветле и оставили там теленка для Стылой.

— Я тоже как-то ходил.

Она смеется. Конечно, она ему не верит, и, конечно, она права, не ходил он туда, кто же к ветле ходит, если не надо позарез.

— Ходил, клянусь! Слушай, Неле, разве я обману?