Тихая застава

Справа работал пулемет Дурова – на него, похоже, навалились не только душманы, пришедшие из-за Пянджа и переправившиеся через реку ниже заставы, но и люди памирца. Дурову повезло – из-за Пянджа на его участок пришло не так много людей, основная часть душманов переправилась через реку выше заставы и воюет она теперь с десантниками Бобровского. Памирец, судя по всему, разминировал одну из троп и его задержал Дуров. Слева было тихо. Из деревни также перестали стрелять.

– Чара, вперед! – коротко выкрикнул Панков и, ловя сердце собственной грудной клеткой – накрыл его, как плетеным сачком, – выпрыгнул из окопа.

Оскользнулся на камне, проехал немного на ногах, перемахнул через широкую гранитную грядку. Недалеко в валун впилось несколько пуль, металл выбил искры, земля под ногами невольно дрогнула – земля наша вообще отзывается на все чохи, на все уколы и царапины, на всю боль, что мы причиняем ей, вздрагивает, словно живая, – и в этот раз Панков, сострадая ей, сморщился, выплюнул изо рта хриплый выкрик, перемахнул через очередной валун.

Минут через семь он был уже у своего дома.

В сенцах тлели головешки, попыхивали едким дымом, в одной комнате обгорела и затухла от холода и сырости мебель, вторая комната, странное дело, была почти нетронута. Панков удивился – снаряд-то ведь почти точно лег в его квартиру, тут живого места не должно было остаться, только дым да головешки, – все остальное, казалось ему, еще час назад превратилось в пепел, но снаряд, оказывается, лег не в квартиру, а прошел чуть выше ее и в стороне, сбил часть крыши и разрушил вторую, не видимую с гор, «пянджскую» часть дощаника. Холодильник и телевизор – самое ценное, что имелось в квартире – были разбиты.

– Мура все это! Наживем, – пробормотал Панков, схватил висящий на спинке железной кровати рюкзак, сунул туда альбом с фотоснимками, лежавший в шкафу, альбом был припорошен копотью, но цел, дернул на себя перекошенный ящик стола, вытащил коробку с орденом, кинул туда же, в рюкзак, швырнул письма, сложенные вместе и засунутые в плотный полиэтиленовый пакет, покидал кое-что из мелочей – небьющийся стакан, бритвенный прибор, горсть карандашей, полбуханки сухого, глинистого цвета хлеба и три луковицы – НЗ на нынешний день; он рывком выдергивал ящики один из другим, хватал что-нибудь приметное, бросал в темное нутро рюкзака, последнее, что он кинул туда, была бутылка водки с надписью «пшеничная» – тоже НЗ, – купленная в Душанбе, в аэропорту, у стюардов московского рейса.

Задернул горловину рюкзака, замер, стоя с согнутой спиной посреди комнаты, прощаясь с тем, что находилось здесь, – с остающимися вещами, с собственным недавним прошлым.

Откуда-то сбоку резко и вонюче потянуло дымом, будто где-то рядом жгли резину, – наверное, от машины, но горящая машина оставляет совсем иной запах, он поморщился, помотал головой, снова поморщился от того, что в затылке тупо и тяжело заплескалась жидкая горячая боль. Заглянул в соседнюю комнату – может быть, там что-то вновь загорелось, какая-нибудь химия, пропитанная особым составом тряпка, допустим, для протирки мебели, или что-нибудь еще, но в комнате ничего не дымилось, дым приплывал со сторон, и Панков, вздохнув, пробормотал на прощание:

– Ну, всё!

Потом, словно бы вспомнив что-то, метнулся к печке, клюкой отдернул заслонку, глянул в под – где-то здесь должна быть кобра, если, конечно, она жива, но скорее всего, змея сгорела, когда в дом попал «эрес».

Сбоку у печи была сделана специальная выемка, куда Панков складывал дрова, чтобы они немного просохли, правда, в последнее время сушить было нечего, все, что добывалось, немедленно шло в печь, запасов не было, не делали, – капитан нагнулся, посмотрел туда и неожиданно увидел лежащую на пыльных, плохо подметенных кирпичах сморщенную, сухую и от сухости ставшую жестяной змеиную шкуру.

«Значит, все-таки у меня действительно жила змея, – Панков закашлялся от дыма – слишком едок тот был, всасывался в едва приметные щели, нещадно драл глотку, глаза, ноздри, – это хорошо, когда в доме живет змея. Хозяина она, кстати, никогда не укусит – не позволит себе просто такого, а дом охраняет не хуже Чары».

Рядом со «взрослой» змеиной шкурой лежали шесть штук шкурок маленьких – дети домашней кобры тоже сменили одежду. Панков думал, что линяют только взрослые змеи, а оказывается – не только, змееныши тоже линяют, пригнулся, словно над ним прошла струя пуль. «Век живи – век учись…» Недаром так говорят. «И все равно дураком помрешь».

Кобра ушла из дома, она почувствовала опасность уже тогда, когда боевики еще только думали напасть на заставу, кучковались на том берегу Пянджа, жевали насвой и курили анашу, набивали рожки и ленты патронами, молились, оглашая унылыми голосами окрестности, – змея ушла сама и увела с собою детей.

Что-то горькое, горячее возникло во рту у Панкова, сбилось в комок; он, освобождаясь, сплюнул себе под ноги, вздохнул еще раз и, подхватив одной рукой рюкзак, другой автомат, шагнул к выходу.