Тихая застава

В такой странной войне, как война на таджикской границе, которую официально никто не объявлял, могло случиться всякое – такое, что не случается даже на войне настоящей, большой, объявленной всему миру. Ощущения, состояние солдат, которые находились на фронтах Великой Отечественной, где-нибудь под Великими Луками или в Праге, и психологическое состояние тех, кто лежал сейчас на стылых памирских камнях, – совершенно разные. Все зависит от цели, от выбора: тогда была одна цель, сейчас другая. Одно только осталось неизменным – боль, которая оглушает человека, подсеченного пулей.

Всегда, во все годы и века, воюющие люди одинаково остро чувствовали боль и радость, слезы и облегчение, одинаково стремились к теплу и песне, одинаково хотели женщин и ненавидели стрельбу.

Только вот это, пожалуй, и не изменилось. Все остальное стало другим.

* * *

Рация, которая находилась при Панкове, работала плохо – стационарная была разбита «эресами» на заставе, а переносная, сколько над ней ни колдовал Рожков, не могла одолеть высоких каменистых кряжей: связь с отрядом то возникала, то исчезала. Голоса были далекими, трескучими, словно говорили не люди, а какие-то тараканы, прилетевшие к нам из других миров и залезшие в пластмассовую трубку.

– Дальше будет хуже, – мрачно проговорил Панков, – когда рассветет и связь вообще прервется.

В светлое время связь всегда была хуже, чем в темноте, это было проверено тысячу раз. Так было до Панкова, так будет после него.

Перед рассветом на Панкова вышел начальник отряда.

– Доложи потери!

– Потерь пока нет. Есть раненые.

– Сколько?

– Один.

– А у Бобровского?

– Не знаю. Бой идет… Десять минут назад потерь не было.

– Узнай и доложи!

– Есть!

– И готовься к отходу! – приказал начальник отряда.

Он перечислил заставы, где сейчас шел бой. Правда, положение там было получше, чем на «тихой» заставе.

– Жаль, – вздохнул Панков.

– Мне тоже жаль, но делать нечего. Восстанавливать заставу не будем. Восстановим – ее снова сожгут. Куда отходить – ты понял хорошо?

– Так точно! – Панков прикинул, сколько же им, – а главное не сколько, а как, – придется идти до соседней заставы, где этой ночью было на удивление тихо, ни одного душмана, ни одного выстрела, – поморщился: восемнадцать километров. Восемнадцать километров – это дорога немалая. Так что идти придется со сбитыми ногами. С боезапасом. Да еще и огрызаться. Душманы ведь обязательно потянутся следом. – Все понял, – бодро отозвался Панков.

– В общем, когда рассветет, – отходи. А пока держись. И жди помощь! – голос начальника рассыпался, будто столбик пепла под ветром, что-то в нем зашипело, захрустело, голос перерос в пороховой треск и исчез. Эфир теперь был целиком заполнен звуком горящего костра.

– Не вовремя оборвалась связь, – сожалеюще проговорил Панков и передал трубку Рожкову. – Спасибо, Жень.

Поглядел вниз, на заставу. Казарма догорала, в слабеньком свете были видны гигантские зубья обугленных стропил; сгорела и канцелярия, и баня, и слесарка – все сожрало пламя. Строители, тянувшие дорогу, срубили этот поселок наскоро, кривобоко, криворуко – работа была сделана «тяп-ляп», ни уму, ни сердцу, и, хотя Панков вложил в заставу много души, труда – думал, что задержится здесь, а задержаться, как видно, не удастся. Квартира его, похоже, также выгорела – на горы пялились пустые черные зенки окон.

Панков вздохнул, потер рукою грудь – что-то перехватывало ему дыхание, сдавило горло, кислорода совсем не было, в глотке скопилась одна горечь, желудок тупо болел, – Панков вспомнил, что давно не ел, и эти боли были голодными, – в ушах звенело. Он позвал тихо:

– Чара!

Собака поспешно ткнулась ему в руку холодным носом, поддела вверх, словно бы хотела что-то сказать.

– Связи больше нет, товарищ капитан, – вздохнув, сообщил радист. Ну как будто открыл Америку. – И до ночи вряд ли будет.

– Понял, – сказал капитан. – Значит, так, Рожков… Я сейчас с Чарой быстро спущусь к себе в дом, заберу, что у меня там осталось… А ты прикрой меня, если что. Ладно?

– Так точно! Лады.

– Чара, за мной! – скомандовал Панков, перемахнул через бетонную опояску, заперебирал ногами по каменистому склону. Ноги вроде бы отошли окончательно, слушались Панкова. Следом за ним, громыхая и подпрыгивая, понеслись голыши, каменные сколы, спекшиеся комки породы. Чара бежала рядом с капитаном.

Над головой, жарко обдав воздухом, пропела крупнокалиберная пуля, Панков невольно отметил, что задержись он на сотую долю секунды – пуля впилась бы ему в тело, но он оказался проворнее ее, прыгнул в каменистую воронку, оставленную «эресом», не долетевшим до цели. Скомандовал:

– Чара, сюда!

Чара послушно легла в воронку рядом с хозяином. Панков, тяжело дыша, – в горах даже бег вниз заставляет загнанно биться сердце, вызывает слезы, боль, спазмы в легких, дыхание осекается, здесь никогда не хватало и не будет хватать кислорода и привыкнуть к этому не дано никому, никакие тренировки не помогают, – огляделся.