Тяжелый путь к сердцу через желудок

— Это у кого сегодня сплошные лабораторные? — На кухне появляется муж — большой поэт современности.

— У меня, — подтверждает Алла Викториновна.

— Целый день в колледже? — интересуется большой поэт незначительными мелочами.

— В цирке! — выкрикивает Аглая и прыгает на одной ножке.

— В каком цирке? — не понимает большой поэт и с надеждой смотрит на дочерей. — Не понял.

— Чего ты не понял? — агрессивно наскакивает младшая дочь. — На арене цирка — Алла Викториновна Реплянко, великий педагог и жмотина.

— Чего это я жмотина? — не выдерживает Алла Викторовна.

— Того это. Конфету схрумкала и даже с ребенком не поделилась.

— А кто сказал, что все лучшее — детям?! — отшучивается Алла Викториновна.

— А кто сказал, что все лучшее — старикам? — парирует дочь и в сердцах хлопает дверью.

Алла Викториновна вздрагивает и беспомощно смотрит на своего мужа. Большой поэт — на нее. Между ними, это знают все, — большая любовь, о которой сама Реплянко говорит так: «Понимаю, что это аномалия. Но что делать?! Полное совпадение феромонов!»

Такое объяснение раздражает близких подруг Аллы Викториновны и явно возбуждает случайных слушателей. «Поклонники и поклонницы» влюбленной Реплянко четко разделяются на два лагеря. Одни — за любовь к большому поэту. Другие — против.

Те, кто «за», пребывают в полном обаянии от красивой истории об исключительной любви большого поэта, придуманной Аллой Викториновной. У этой истории простой сюжет: в завязке — мимолетный взор, феромоновый взрыв и безумная страсть. В развитии действия — борьба за выживание и за сохранение таланта большого поэта путем утраты собственного здоровья. В кульминации — иссякший источник феромонов и относительное оскудение таланта большого художника. Надо ли говорить, что в развязке?! В развязке — гимн героическому подвигу сподвижнице, другу, жене.

Близкие подруги были иного мнения об истории взаимоотношений Аллы Викториновны и большого поэта. До наступления пенсионного возраста они Аллу иначе как «сумасшедшей дурой» между собой и не называли, периодически предоставляя этой чокнутой с двумя детьми угол на два-три дня, пока к поэту не вернется вдохновение, сменяющееся раскаянием. После первого инсульта большого художника подруги стали помягче и слово «дура» поменяли на слово «бедолага». Второй инсульт примирил всех, и у некрасивой истории любви нарисовался красивый финал: «Красивая вы все-таки пара! Ты, Аллочка, и он — художник слова, помятый жизнью и выброшенный „с корабля современности“». Услышав это, Алла Викториновна расцветала, как майская роза, и продолжала любить жизнь еще больше, а дома бывать все реже.

— Алла Викториновна, идите домой, — раздраженно просила вахтерша, совершавшая обход вверенных владений.

— Мама, ты скоро?

— Алла, ты до сих пор не дома?

— Нет. Нет. И еще раз нет! — отвечала Алла Викториновна и оттягивала момент возвращения в родные пенаты.

«Привычка?» — предполагали подруги. «Семейное неблагополучие?» — догадывались коллеги. «Лишь бы не быть дома!» — выносили приговор взрослые дети и выставляли впереди себя Аглаю, призванную «вразумить» молодящуюся бабку.

— Я тебя жду, — предупреждала Аллу Викториновну внучка и целовала трубку. — Пока не вернешься, спать не лягу!

— Ты что? Мне угрожаешь? — усмехалась Алла Викториновна, а в это время червь вины начинал грызть ее душу.

— Нет, — кривилась Аглая и беспомощно смотрела на рассвирепевшую мать.

— Не собирается? — грозно переспрашивала та у дочери и в сердцах заявляла: — Мы без матери росли, теперь ты — без бабки.

— Она что, тебя бросила? — От ужаса глаза девочки округлялись, а когда Аглае становилось страшно, она тут же хотела в туалет «по-большому». Чаще всего добежать до туалета не получалось, и штаны оказывались тяжелыми и сырыми. Тогда мама заставляла ее саму засовывать штаны под кран и внимательно смотреть, как это «говно» стекает в раковину.

— Что ты корчишься?! Какать хочешь?! — заорала мать и потащила дочь за руку в уборную.

— Я сама-а-а! — вопила Аглая и с ожесточением вырывала руку.

— Я тте дам сама-а-а! — возмущалась мать и, втолкнув девочку в узкий пенал туалета, запирала дверь на шпингалет.

— Выпусти, — пинала дверь узница и грозилась: — Я бабе скажу!

— Вперед! — не могла остановиться горе-мамаша и обещала продержать дочь до того момента, пока домой не вернется злосчастная бабка.

— Ну и пусть! — огрызалась девочка и шипела: — Дедуля захочет писать — выпустит.

— Не захочет! — обещала дочери мать и с надеждой смотрела на закрытую дверь отцовского кабинета. Тому и вправду ничего не хотелось: он часами сидел в одиночестве, положив перед собой чистый лист бумаги и пытаясь писать по старинке, с карандашом в руках. — Не ори!

— Буду! — вопила из-за запертой двери Аглая.

— Ну и ори! — неожиданно разрешала мать и, бесшумно отодвинув шпингалет в положение «открыто», скрывалась у себя в комнате. — Пока не извинишься, из туалета не выходи! — кричала она в коридор, не надеясь на то, что дочь к ней прислушается.