Тяжелые дни

            «В этом вся трагедия нашего времени, трагедия и наша, и всей России, корень всеобщего недовольства и раздражения. По­всюду говорят об объединении и об единении с народом, а гражданские и военные чины целый год не могут между собою сговориться и работать со­обща. Совет Министров обсуждает, просит, высказывает пожелания, предъявляет пожелания, предъявляет требования, а г. г. генералы плюют на всех нас и ничего не желают делать. Такого Фролова надо в 24 часа с лица земли стереть, чтобы другие Фроловы одумались и не губили бы Poccию».

А. А. Поливанов:

            «Дайте реальные указания военной цензуре, какие в печати губительные тенденции для Poccии».

A. В. Кривошеин:

            «Какие могут быть указания в таком вопросе, где должно руководить патриотическое чувство и лю­бовь к страдающей родине».

С. Д. Сазонов:

            «Наши союзники в ужасе от той разнузданности, которая царит в русской печати. В этой разнуздан­ности они видят весьма тревожные признаки для будущего».

И. Л. Горемыкин:

«Я снова вынужден обратить самое серьезное внимание Министра Внутренних Дел на неотложную необходимость принять по его ведомству самые решительные меры к прекращению безобразий в печати и сговориться с подлежащими военными начальствами о совместной в этом отношении деятельности. На днях я надеюсь видеть Его Императорское Величество и до­ложу ему о воздействии на Ставку. Испрошу у Государя категорические указания, чтобы покончить с этим недопустимым явлением».

            После обсуждения еще нескольких незначительных вопросов разошлись в очень нервном настроении.

            «Кризис стал ребром. Что-то впереди или, {128} как любит говорить Иван Логгинович, посмотрим, что будет дальше. Вот уж действительно попал я во времена исторические. Не могу сказать, чтобы было легко переживать, когда на глазах все колеблется и разлезается в разные стороны, а тут еще немец прет, ничем не смущаясь».

 

ЗАСЕДАНИЕ 2 СЕНТЯБРЯ 1915 ГОДА.

            Председатель Совета Министров ездил в Могилев, в Царскую Ставку, с докладом о времени перерыва занятий Государственной Думы и о дальнейшем направлении политики. Утром в день его отъезда, я высказал И. Л. Горемыкину, что в не легкую минуту ему приходится отправляться к Госу­дарю. Обычно скупой на слова, он на этот раз ответил, как у меня запи­сано, следующим образом:

            «Да, тяжело огорчать Государя рассказом о наших несогласиях и слабонервности Совета Министров. Его воля избрать тот или другой путь действий. Какое ни будет повеление, я исполню во что бы то ни стало.    Моя задача — отвести на себя от Царя нападки и неудовольствия. Пусть ругают и обвиняют меня — я уже стар и не долго мне жить. Но пока я жив, буду бороться за неприкосновенность Царской власти. Сила России только в Монархии. Иначе такой кавардак получится, что все пропадет. Надо прежде всего довести войну до конца, а не реформами заниматься. Для этого будет время, когда прогоним немцев».

            Вернулся И. Л. Горемыкин из Ставки 1-го сентября с Высочайшим повелением отпустить Государственную Думу на осенние вакации не позже 3 сен­тября и Совету Министров оставаться в полном составе на своих местах. Когда же позволит обстановка на фронте, Его Величество лично призовет Совет Министров и все разберет.

            К началу заседания Министры, по-видимому, уже были осведомлены о привезенных Председателем решениях, что отзывалось на настроениях и на суждениях.

            Для характеристики последующего изложения начну со своего послесловия:

            «Кризис вскрылся. Нервность страшная. Много приходилось мне видеть Совет в неофициальной обстановке, но ничего подобного никогда в заседаниях не происходило. Особенно волновался С. Д. Сазонов, дошедший в конце почти до истерического состояния. Когда И. Л. Горемыкин, закрыв заседание, выходил из зала, Министр Иностранных Дел заявил — «я не хочу с этим безумцем прощаться и подавать ему руку». Затем он пошел, шатаясь, к выходу, так что я последовал за ним, стараясь его поддержать на случай обморока. Сазонов ничего не замечал, имея вид человека, не сознающего окружающее. В передней он истерически воскликнул  — „il est fou ce vieillard" («он чокнулся этот старик») — И быстро выбежал из подъезда. Поливанов обливался желчью и, кажется, готов был кусаться, держа себя в отношении Председателя совершенно неприлично.  У Кривошеина вид безнадежно грустный и встревоженный. Игнатьев, как всегда в трудные минуты, с ожесточением ерошил свою небогатую шевелюру. Застрельщик Харитонов почему то больше помалкивал. Беседа шла необычайно лихорадочно, перескакивая с одного вопроса на другой и неуклонно возвращаясь к рос­пуску и его последствиям. Улавливать не только характерные фразы, но в некоторых случаях и самую сущность прений было крайне трудно.

Иногда бросал писать. Все таки не машина, а человек. Что же дальше? Паны де­рутся, а у хлопцев чубы болят».

            Запись начинается у меня со следующего: