«ТИ-ВИ»

— Ну ладно, — сказал адмирал, — если так, попробуем. Пархоменко! — Вошел офицер с сине-белой повязкой. — Проводи товарищей на крышу. И смотри — ты мне за них отвечаешь.

Мы быстро шли вверх по лестницам, мраморным, потом деревянным, и в конце поднимались по железной винтовой лестнице внутри огромного, высокого, темного чердака.

Наконец Пархоменко распахнул дверцу, и мы вышли на маленькую плоскую крышу размером с трамвайную площадку.

— Да, — сказал Сергей Иванович, — красота. И Невский виден до конца. И Нева во всю ширь и длину! Парад кораблей покажем. Прекрасно! Только подумать надо, как камеру сюда поднять. Попробуем по воздуху, через блок, лебедкой.

Он радостно бегал по крыше, и Пархоменко несколько раз ловил его у самого края.

РАДОСТЬ И ВЕСЕЛЬЕ

Седьмого ноября рано утром я пришел к студии. У ступенек стояла «волга», и на ветровом ее стекле виднелся пропуск с полосой наискосок и надписью «Всюду».

Когда мы ехали по утреннему пустому украшенному городу, милиционеры, увидев пропуск, отдавали нам честь.

Наш автобус уже стоял за Александровским садом, и в нем Сергей Иванович ругался с Калустьяном.

— Я полезу, — говорил Сергей Иванович.

— Нет, — говорил Калустьян, — полезу я. Тебя ветром сдует. Ты режиссер, твое место в автобусе.

Они долго спорили, но полез все же Калустьян. Мы с Сергеем Ивановичем вышли из автобуса и пошли в последний раз проверить, все ли в порядке.

Из автобуса выходил длинный кабель. Он вел туда, к этой безумной шестой камере, за которой сейчас стоял самый смелый оператор Калустьян.

Кабель выходил из автобуса и тянулся по направлению от сада к Неве, он лежал вдоль газона у стены Адмиралтейства, привязанный к низкой чугунной ограде, и только в конце, у самого угла, резко уходил вверх, все выше и выше, и скрывался за каменными уступами, и не было видно ни Калустьяна, ни его камеры.

— А это видишь? — спросил Сергей Иванович, показывая на толстый провод, который шел через улицу, подвешенный на веревочках к трамвайным проводам. — Это для связи с той Пэ-Тэ-Эс, что за трибунами стоит. Ведь в каждый момент надо выдавать одну только картину — или они, или мы. То они, то мы. Иначе путаница получается, понимаешь?

Парад я смотрел, сидя в автобусе, на экране. Я видел, как открылся парад, как шли танки, ехали тяжелые ракеты.

Но когда пошла демонстрация, я не выдержал и выскочил из автобуса. Я подскочил к той камере, что стояла у ограды Александровского сада, на тротуаре, и назначалась, как я помнил, для крупного показа демонстрантов. За камерой, пригнувшись, стоял оператор Суслин. Демонстранты все шли и шли мимо нас.

Вдруг я увидел человека — он шел обернувшись назад, дирижируя целым хором, да еще сам громко пел, а потом плясал вприсядку.

— Вот, — сказал я Суслину, — покажите его! — Суслин молча кивнул и навел свою камеру на этого веселого человека.

Потом я увидел, как идет здоровый, плечистый папа, а на плечах у него сидит маленький мальчик, а на плечах у этого мальчика еще один, совсем уже маленький.

Я дернул Суслина за рукав, и он показал и эту замечательную пирамиду.

И так мы стояли до конца демонстрации, я замечал все самое интересное, говорил ему, а он обязательно показывал.

БОЛЬШОЙ РИСК

Когда демонстрация прошла и площадь опустела, мы собрались все вместе в автобусе.

— Ну и ветер там, на высоте, — весело говорил Калустьян, — зато все видно, все. Весь город. И Неву, и корабли, все, до самого конца. И не я один — зрители увидели. А у меня берет сдуло. Полетел он, полетел. Долго падал. Да, — думаю, — не дай бог мне так падать. Потом упал он в Неву и поплыл, как корабль.

— Да, здорово, здорово, — говорил Сергей Иванович, — а на следующую годовщину, я считаю, что нибудь еще поинтереснее придумаем. ...Как вы смотрите на то, чтобы Пэ-Тэ-Эс к вертолету подвесить?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЛЕТАЮЩИЕ КОНФЕТЫ

Однажды, тридцатого декабря, вечером, я ходил по квартире и со всеми спорил. Бился об заклад.

— Тетя Шура, — говорил я, входя в кухню, — как вы думаете, это я пришел?

— Ты, а кто же еще? — удивлялась она.

— Точно?

— Конечно, точно.

— На всякий случай потрогайте!

Тетя Шура вытирала масляные руки тряпкой и трогала меня за плечо.

— Ну ты, а кто же еще? Сосед наш, Саша Горохов.

— Так, отлично. А теперь скажите, как по-вашему: дома я сейчас или нет?

— Дома, конечно, в своей квартире.

— Так. Значит, я дома?

— Дома. Дома.

— Ну так вот. Я сейчас буду по телевизору выступать.

— Э-э-э, брось, милый, мне голову морочить. Я на своем веку всякого повидала, меня не проведешь. Раз ты дома, — значит, ты и есть дома, и ни по какому телевизору выступать не будешь. Вот так.

Она отвернулась и стала лить из крана воду в чайник.

— Значит, не буду? А может, тогда поспорим?

Тетя Шура быстро обернулась. Уж спорить она любит, — это я знал.

— Ну давай, — сказала она. — Проспоришь — покупаешь мне новый чайник. А то у моего совсем уже ручка отвалилась.

— Ладно, — сказал я, — а если вы проспорите, свяжете мне лыжную шапку.

— Идет, — сказала тетя Шура.

Потом я постучался в дверь к Ивану Макарычу.