The Worlds I See

Но даже когда эти новые навыки, казалось, вытекали из меня, я был смирен - правда, в восторге от того, как много еще предстоит узнать. В физике я видел не столько сложность, сколько величие. Она предлагала элегантность и определенность математики, осязаемость химии и, что самое удивительное, то, что я никогда не думал, что науки могут предложить: чувство человечности, которое ощущалось так же поэтично, как литература, на которой я вырос. Его история читалась как драма, богатая и яркая, проникающая сквозь века, и я не мог насытиться ею.

Я представлял себе Архимеда, бегущего голым по улицам Сицилии, радостно обезумевшего от восторга открытия, за которым тянулась вода из ванной и нахмуренные брови соседей. Я представлял себе Ньютона, запертого в своей спальне в Вулстхорпе, пока чума опустошала Европу, и с монашеской преданностью следящего за каждым неистовым росчерком чернил на рукописи, которая станет "Принципиа". И я представлял себе Эйнштейна, скромного клерка в швейцарском патентном бюро, пока он не стал использовать свой интеллект с такой яростью, что он увлек его в глубины космоса дальше, чем кто-либо из когда-либо живших, разгадывая пространство и время, словно открывая упаковку, и проникая внутрь, чтобы получить вид на Вселенную, который когда-то принадлежал только богам.

Моя любовь к литературе осталась, но физика стала тем объективом, через который я смотрел на мир, куда бы я ни пошел. Словно в постоянном дневном сне, я размышлял об изменении степени ускорения и углового момента, когда огибал угол на велосипеде, о гравитационной силе, действующей, когда наша кошка прыгала с самого высокого шкафа на кухне, и о силе, с которой ее масса столкнется с полом. Я изучал, как солнечный свет отражается от моего окна, от стен и от моей подушки. Я думал о теплопередаче между всеми поверхностями в моем доме, в моем районе и во всем мире. И я представил себе энтропию, неумолимую и вечную, медленно разрушающую все вокруг меня.

К концу следующего учебного года пришло новое осознание: физика стала чем-то большим, чем подростковая попытка заполнить пустоту, которую оставил в моей жизни отец. Я полюбил ее просто и чисто, как мои родители любили занятия, которые они разделяли со мной с самого раннего детства. Они показали мне, что на свете есть что-то большее; они подарили мне приключения, истории и воображение, которые определяли мою жизнь до этого момента. Но это были вещи, которые нужно было видеть. Физика была первой вещью, которую я открыл для себя самостоятельно, и она ощущалась по-другому. Это было что-то, за чем можно было гнаться.

 

Наконец, в 1992 году, вскоре после того, как мне исполнилось пятнадцать лет, мы получили визы. Наступили последние месяцы нашего пребывания в Китае - период эмоционального смятения, который колебался между вспышками волнения и тревоги. Иногда я фантазировал о том, что может ждать меня в такой стране, как Америка, где, насколько я знал, меня ждет жизнь, полная гламура и возможностей. Некоторые мои одноклассники, похоже, думали именно так. И кто мог сказать, что они не были правы? Мой отец потратил годы на подготовку к нашему приезду, и, как и любой другой студент, я получил базовое образование по английской грамматике и лексике. Возможно, вся эта нелепая затея действительно имела смысл. Но в иные моменты масштаб того, что я мог потерять - друзей, бабушку и дедушку, все, что я знал, - поражал меня одним ударом.

Из Чэнду не было прямых рейсов в Нью-Йорк, поэтому наше путешествие началось с поездки в Шанхай. Учитывая, что нам предстоят часы ожидания, я настоял на том, чтобы мы прогулялись до Бунда - набережной и исторического места, привлекающего туристов. Это самый известный район города, привлекающий фотографов со всего мира своей колониальной архитектурой и живописными видами на реку Хуанпу, но меня больше всего интересовали легенды, связанные с отелем Pujiang, известным англоговорящим как Astor House. По разным сведениям, Альберт Эйнштейн останавливался здесь на ночь в 1922 году, либо незадолго до, либо сразу после того, как ему была присуждена Нобелевская премия. Это был именно тот вид эскапизма, в котором я нуждался, чтобы поддержать свое настроение, и его связь с городом показалась мне хорошим предзнаменованием. Может быть, все будет не так уж плохо, подумал я. В конце концов, Эйнштейн тоже был иммигрантом.

Я не теряла оптимизма, не отходила от мамы по мере приближения нашего отъезда. Каким бы немыслимым ни казался наш переезд в Америку, какой бы абсурдной ни казалась мне мысль о том, что мы сможем построить там жизнь - не как цель, а как некая далекая абстракция, - и как бы страшно ни было столкнуться с масштабами неизвестности, простирающейся перед нами, она знала об этом лучше, чем я. Это была кульминация ее жизненного неповиновения, поступок столь же радикальный, сколь и неизбежный, и я должен был восхищаться ее решимостью.