The Worlds I See

Я тоже менялась. Близился подростковый возраст, и к природной угрюмости, которую мне суждено было выплеснуть на семью, добавилось смятение от того, что каждый день я просыпался в неполной семье по непонятным мне до сих пор причинам. К чести моей матери, она изо всех сил старалась выполнять обе родительские роли. Она хорошо понимала, в какие перепады подростковых эмоций я впадаю, и всегда выслушивала меня, когда мне требовалось выговориться. Но это не заменило мне полноценной семьи. Я не мог избавиться от ощущения, что родители предпочли мне какую-то необъяснимую мечту.

Что еще хуже, предполагаемая вторая фаза плана - та, на которой мы с мамой должны были присоединиться к отцу в Америке, - постоянно откладывалась из-за бюрократических препятствий, налагаемых миграционными процедурами обеих стран. Хотя моему отцу удалось получить визу относительно быстро, у нас дела обстояли совсем иначе. Прошло более трех лет, прежде чем мы увидели его снова.

В то же время я терял свою способность к обучению. Это был седьмой класс, год моего первого урока физики, и я был в восторге от мысли применить свои навыки в новом предмете. Но с самого первого дня что-то пошло не так. Моя интуиция сбилась с пути, лишив меня той беглости, которую я демонстрировал на уроках математики, и сбивая с толку все попытки понять. Мне не удавалось визуализировать даже самые простые понятия, включая такие основы, как сила и скорость, и после года осечек я с уязвленным самолюбием и падающими результатами тестов переступил финишную черту.

Была ли это эмоциональная нагрузка, связанная с переездом отца? Или нарастающее беспокойство из-за загадочного истощения моей матери? Или - и у меня свело живот при этой мысли - неужели та учительница начальных классов все это время была права? Неужели такая мрачная судьба ожидает интеллект каждой девочки? Хуже всего - даже хуже, чем моя успеваемость на уроке, - было то, что ответа не было.

Приближалось очередное лето, и хотя в обычной ситуации я бы поморщился при мысли об уклонении от вызова, особенно когда на кон поставлено так много, год неудач в сочетании с неработающей системой поддержки дома деморализовал меня. Это был самый низкий уровень, который я когда-либо испытывал, и выбор между передышкой и месяцами навязчивого самообучения был прост. Я выбрал передышку.

Это был долгожданный период спокойствия, но я чувствовал себя скорее оцепеневшим, чем расслабленным. Не было никаких мерцаний новых миров, танцующих на периферии моего зрения. Я не стремился представить себе какую-то великую мандалу реальностей, окружающую мою собственную. Была лишь повседневная жизнь: объятия семьи, болтовня друзей, металлическое жужжание велосипеда с фиксированной передачей и шум переполненной улицы. Тяжесть книги в руке, шум мамы в коридоре. Утро, полдень, вечер.

Неизменным оставалось то, как сильно я скучал по отцу, и расслабленный график между школьными годами только усугублял его отсутствие. Никто в моей жизни, казалось, не понимал фундаментальную природу радости так, как он, и без него моя собственная способность чувствовать то же самое была словно ослаблена.

Как ни странно, чем больше я горевал о его отсутствии, тем больше понимал, что то, чего мне не хватало в нем, - это то, чему меня пыталась научить физика. То, как естественно он воспринимал мир в терминах света, скорости, крутящего момента, силы, веса и напряжения. То, как он импровизировал устройства из шестеренок и шкивов, чтобы решить проблемы по дому. Как он использовал электричество с помощью мультиметра и паяльника. Физика всегда была скрытым фундаментом ума моего отца, и только сейчас, когда я больше всего скучал по нему, я понял это. Но само осознание было уже чем-то особенным. Пусть он был далеко от меня, но меня осенило, что он уже дал мне все, в чем я нуждался.

Так же быстро, как появился ментальный блок, он исчез. Я почувствовал новое измерение физики, нечто, что я могу описать только как романтику, которую я не признавал раньше. Как будто в комнату хлынул дневной свет, и я увидел ее так же, как мой отец видел мир природы: как источник чистого чуда. Концепции не просто имели смысл - они были прекрасны. Когда вернулась школа, я вновь обратился к физике, словно заново родился. Я уставился в учебник, снедаемый жаждой изучить его содержание, которую не испытывал раньше. Неужели в прошлом году все было именно так? Как я мог пропустить это? Мое сердцебиение участилось.

Это было не просто чувство. На первом экзамене я получил высшую оценку в классе. На втором я получил еще более высокую оценку. Потом третий, и четвертый, и пятый. Ньютоновская механика. Оптика. Электричество. С первого дня занятий и до финального экзамена полоса не прекращалась. Это заметили все, включая учителя. То, что раньше казалось головоломкой, теперь стало своего рода языком, и языком, на котором я мог говорить.