Тэза с нашего двора

Назавтра она переехала к нему. Через месяц он закрыл ресторан и открыл этот магазинчик, в котором Маня продавала свою продукцию: рыбу, пончики, штрудель… Особого дохода они не имели, потому что половину продуктов съедал Лёва, но были свои постоянные покупатели, и это давало Мане право чувствовать себя не только «при Лёве», но и «при деле». А Лёва, обеспечив себе семейный тыл, ринулся в авантюры: его распирало от идей, которые он не мог осуществлять под прессом социалистической законности. Поэтому здесь, в стране свободного предпринимательства, он уже напредпринимал столько, сколько хотел.

Сперва он открыл театр-модерн, без пьесы, без режиссёра, без актёров. Участвовали только зрители, поток жизни, точнее, два потока: он продавал билеты не только в зрительный зал, но и на сцену, где тоже стояли ряды стульев. Лёва разрекламировал своё детище, как нечто небывалое в истории мирового искусства, поэтому на премьере был аншлаг.

Когда занавес поднялся, зрители увидели друг друга. Сперва это заинтересовало, наступила любопытная пауза. Зал ожидал какого-то подвоха со сцены, сцена с интересом рассматривала зал. Пауза затянулась. Кто-то из зала нетерпеливо крикнул:

— Ну!?

— Хрен гну! — парировал кто-то со сцены. И там, и там грохнул хохот, стало ясно, что это комедия, причём, эротическая. Снова наступила пауза: ждали, когда же начнут гнуть. Но сюжет не развивался. Кто-то закашлялся — все обернулись с надеждой: может, подсадка?.. Простуженный откашлялся и стал громко сморкаться. Народ ждал, не теряя надежды. Но тот, завершив очистительную процедуру, умолк. Когда стал нарастать зловещий гул возмущения, Лёва скомандовал осветителям — и зал и сцену ослепили прожектора. Люди зажмурились, прикрывая глаза ладонями — это заняло ещё несколько минут. Когда к ослеплению привыкли, зазвенел звонок и Лёва объявил в микрофон:

— Антракт десять минут. Во втором акте зрители из зала меняются местами со зрителями на сцене.

Но второго акта не было: поток жизни хлынул в кассу и смыл её вместе с деньгами, полученными за билеты. Театр-модерн прекратил своё существование.

Но заткнуть фонтан Левиной предприимчивости было невозможно. Когда Маня, рассказывая о своём одесском прошлом, упомянула об истатуированном Моряке, у Лёвы тут же возникла новая идея: он решил организовать выставку русской татуировки, связался с Моряком и пригласил его в Нью-Йорк. Узнав для какой цели его приглашают, Моряк обиделся и выкрикнул в трубку несколько своих татуировок. Тогда Лёва привлёк к своему бизнесу «Советско-Американскую инициативу», которая убедила Моряка, что речь идёт о российском престиже и о валюте, столь необходимой для страны. На патриота-Моряка это подействовало. Он кликнул клич и собрал команду моряков, в которой каждый был ходячей Третьяковкой. Когда в Нью-Йорке состоялся предварительный просмотр, стало ясно, что детей и женщин на выставку пускать категорически нельзя. Об этом было объявлено в газетах, что ещё более подогрело интерес к выставке. Мужчины хлынули толпой, восхищались экспонатами, дружески хлопали их по разукрашенным плечам. А по ночам, любопытствующим жёнам пытались изобразить увиденное в живых картинках. При этом все жёны отмечали, что сексуальный кругозор их мужей заметно расширился.

Но возникла проблема: рисунки были понятны каждому, а вот надписи могли прочитать только эмигранты из Советского Союза. Американцы требовали перевода. Лёва хотел под каждой фразой выколоть подстрочник, но экспонаты категорически воспротивились. Тогда рядом с каждым был поставлен стенд с литературным переводом на английский. Это вызвало новый взрыв интереса по всей стране, приезжали и из других городов. Американские моряки восхищённо цокали языками, переписывали, перерисовывали — перенимали опыт. Русская школа татуировки ещё раз подтвердила своё превосходство. Лёва наладил выпуск репродукций, давал интервью газетам и телевидению, подписал контракт о гастролях по Южной Америке и уже подумывал о Международном фестивале. Но, увы, его и здесь ждала неудача: экспонаты затосковали по дому, пошли в посольство и потребовали вернуть их на родину. Лёва просил, умолял, обещал втрое увеличить им зарплаты, бился своей бритой головой о паркет — моряки стояли насмерть, как в Севастополе. Тогда Лёва простонал, что ему придётся платить неустойку, что они его разорили — и заплакал. Жалостливые моряки отдали ему остатки заработанных денег и, если будет худо и он захочет вернуться, пообещали устроить его снабженцем в Одесском пароходстве.