Тетрадь первая

Думаю о Вашем втором зрении. Оно — изумительно. В одном из предыдущих писем — «поэтесса» — я поморщилась и уже в следующем — а я ничего не спросила — пояснение. То же сегодня. Вчера я Вам писала (еще на Берлин) об эстетской «отраве ради отравы», а сегодня Ваша приписка: — «Что-то в моем последнем письме было не так». — Дорогое дитя мое, откуда?

* * *

Но признаюсь Вам сейчас в одном. Сейчас, идя по лесу я думала: — а откуда же: сделай мне больно! (то, что мы все знаем и, чего не зная, мы ничего не знаем) — этот вечный вопль души в любви. Вопль, надежда, жажда.

Что — это желание боли? И не об этом ли Вы, опережая, писали? Ведь душа — единовременность, в ней всё сразу, она вся — сразу. Это жизнь распределяет. Постепенность — дело выявления, не суть. Пример из музыки: ведь вся гамма в горле уже есть, но нельзя спеть ее сразу, отсюда: если хочешь спеть гамму, не удовлетворяясь иметь ее в себе, смирись и признай постепенность.

Перевод вещи во время.

* * *

Есть в Вашем письме нечто вроде упрека. — «Вы отравлены логикой». Дитя, этот упрек мне знаком как собственная рука. Мне не было 16-ти лет — поэт Эллис [187], к<оторо>го Вы знаете по записям Белого [188] — сказал обо мне: — Архив в хаосе. — «Да, но лучше, чем хаос в архиве!» Это — я, один из моих камней (о меня!) преткновения людей и спасательных кругов от них.

* * *

Вы сейчас на воле. Выберите себе какое-нибудь любимое дерево. Это необходимо. С собой Вы его не возьмете, в себе — да. Ничего бы не следовало любить, что не возьмешь с собой в гроб.

* * *

…В<еру> З<ай>цеву я нежно люблю, и она меня, не понимая, очень. Б<орис> К<онстантинович> [189] мне скучен. А Х<одасеви>ч — гнусен. Последние стихи его о заумности [190] — прямой вызов Пастернаку и мне. Конечно, он о нас — думал. Ангелам Богу предстоящим я всего предпочитала человека. Наши лучшие слова — интонации. (Кстати, откуда Х<одасеви>ч взял, что ангел говорит словами?!) Жену его [191] знаю (слегка) и глубоко равнодушна, хотя бы из-за того уже, что никогда, никогда, ни секундочки не любила Х<одасеви>ча, т. е. в главном: в двуедином видении любви и поэзии с ней расхожусь. Из поэтов люблю Пастернака, Маяковского и — да, Мандельштама. И совсем по-другому уже — Ахматову и Блока. В Х<одасеви>че я не чувствую стихии, а не чувствую — потому что ее нет. Вам как литер<атурному> критику нужно быть и широким и бесстрашным и справедливым. Он зол и без обратной стихии добра. Он — мал. Маленький бесенок, змееныш, удавёныш с растравительным голосом. Бог с ним, дай ему Бог здоровья и побольше разумных поэм и Нин!

* * *

Есть ли у Вас Tristia М<андельшта>ма? М. б. Вам будет <пропуск одного слова> знать, что стихи: «В разноголосице девического хора», «На розвальнях уложенных соломой», «Не веря воскресенья чуду» и еще несколько — написаны мне. Это было в 1916 году и я тогда дарила ему Москву. Стихов он, из-за жены (недавней и ревнивой) посвятить не решился. У меня много стихов к нему, приеду — привезу. (Между пр<очим>, все «Проводы» в каком-то № «Русской Мысли». Стихи 1916 г.)

Дружочек, я подарю Вам все свои дохлые шкуры, целую кладовую дохлых шкур! — а сама змея — молодая и зеленая, в новой шкуре, как ни в чем не бывало. Может, и ее подарю!

* * *

О Белом. В прошлом году, когда я приехала из России я встречалась с ним (знакома была с 1910 г., но встретилась только в 1922 г.), он рванулся ко мне навстречу — весь — с фалдами и чувствами. У меня было чувство бесконечного умиления и жалости и горечи за такое одиночество (всяческое!) я твердо знала, что будь я сейчас свободна, я бы осталась с ним, смутно, но верно чуя, что для него, именно для него, призрака — сочувствие, участие, восхищение людей — мало. Что ему просто нужен — уход. (Я не сказала — простой, да какая тут простота, когда — поэт!) Что ему просто нужно — очень непростые вещи. (Это мне напоминает книгу священника (академика) Погодина «Простые речи о мудрёных вещах» [192], еще из библиотеки деда.) И я бы, не любя его, всё-таки его, всего его, на себя взяла — и только потому, что рядом не было никакой другой, не только не было, но как раз — убыло (уход Аси). Но это было невозможно, такого оставлять (внешне, хотя бы на час) нельзя. Ибо нельзя, одновременно: с 1 ч. дня по 1 ч. ночи — в Праге (куда я ехала) — и в Берлине. А ему именно нужно было в Берлине, т. е. с ним. Не именно меня, я думаю, — он меня даже не рассмотрел, хотя и писал о Разлуке, хотя ко мне из своего гробовщицкого поселка Zossen’a и рвался — скажем, безымянно-меня, но я сумела бы вчувствоваться. (И не на такое жизнь — сердце — чернила — а, главное, время — тратила! Единственное из всего перечисленного — и опущенного — невозместимое!) Чего бы я, голубчик, не сумела! Но —