Тесей

В небольшом дворике этого храма было оставлено расти миртовое дерево, все листья которого влюбленная критянка, не удовлетворенная в своей любви, в приступах бессильной ярости исколола своей булавкой — заколкой — так бурно пылала ее неразделенная страсть. Трезенцы говорят, что засохшие листья этого дерева с тех пор не отлетают даже зимой и хранят на себе множество рваных дырок. Когда, позднее, Ипполит отправился на Панафинейский праздник, учрежденный отцом, и остановился во дворе Тесея, Федра с той же целью стала пользоваться храмом Афродиты в Акрополе.

Понимая всю недопустимость своей греховной страсти, Федра честно пыталась бороться со своим неподвластным воле чувством, которое ужасало её так, что она боялась не только говорить о нем сама с собой вслух, но даже думать. Она прилагала все возможные усилия, чтобы превозмочь тёмную, грозную страсть, бездонную, словно древний Тартар. Но жгучее пламя факела Эрота ни на миг не отпускало ее и не знало пощады. До мозга костей прокрался ярый огонь, иссушая все жилы и душу…

Миносида замкнулась в себе и молча страдала, не посвящая никого в свою тайну, однако все ее мученические усилия были напрасными. Казалось бы, после рождения сыновей от Тесея Демофонта и Акаманта, Федру должно было отвлечь от навязчивой страсти материнство, его заботы и радости, однако ее любовь к Ипполиту, наоборот, вспыхивает с особой силой.

Кормилица Энона, не чаявшая души в своей воспитаннице, чувствовала всем своим любящим сердцем ее страдания. Она не раз пыталась узнать причину терзаний своей питомицы, разговорить ее, приставая к ней с самыми разными расспросами, но Федра в эти моменты делалась то, как мертвая, то, как немая. Молчанием упорным она старалась скрыть этот любовный недуг не только от всех людей, но и от себя. Ее молчаливой, загнанной твердой волей в глубины гордой души страсти, не суждено было разрядиться ни словом дружеского участия, ни ласкательно мечтательной игрой ума, которая для ее горделивой стыдливости казалась только порочной мерзостью.

В редкие мгновения любовного бреда царственная критянка все же мечтала о чистой взаимной любви с Ипполитом, которая дала бы ей настоящее и человеческое, и женское счастье. Однако в остальное время, будучи от природы человеком рассудочным, Федра понимала, что счастье для нее — это несбыточная мечта, а в действительности ее ожидает или огненная бездна страшного омерзительного порока, или черная мгла смерти. Сознавая совершенную безвыходность своего положения, Федра слегла, как от тяжелой телесной болезни, она не имела сил не только дальше со своим чувством бороться, но и жить не хотела.

170. Кормилица вырывает у Федры признание [75]

Все чаще Федру охватывал лихорадочный бред. Однажды в жаркий почти безветренный день царице стало совсем плохо в душном дворце. Бледную, с пересохшими губами, с полуспущенным покрывалом на голове царицу Энона вместе с другими старыми служанками вынесла на низком ложе на улицу. Четверо из них несли больную, другие несли покрывала, благовония и мази, опахало. Энона, как старшая, хлопотала около положенной под раскидистым платаном Федры, то поудобнее укладывала ее на постели, несколько раз передвигая, то хватала опахало и начинала ее обмахивать, не замечая свежей ласковой Ауры (Воздушная струйка).

— Вот светлое солнце, и чистое небо, дитя, над твоею недужной постелью… Ты это просила?

Заботливо спросила у Федры Энона и не дождавшись ответа, то ли спросила у старых, как она, служанок, то ли им возвестила:

— Не лучше ль уж, право, больной возлежать, чем ухаживать за больной, не зная, как ей помочь? Там тело страдает, а тут и жилица двух миров душа вся изболеет, и руки, как от тяжелой работы устанут… Да, жизнь человека — лишь мука сплошная, а милые радости редко нас посещают.

— Подняться хочу я, долой покрывало. Как тяжко мне, пусть волосы льются и плечи оденут…

С такими полными боли словами Федра срывает с себя покрывало, и ее темные волосы с золотистым отливом, набегающие на бледные щеки, свободно рассыпались по еще красивым точеным плечам. Энона хотела что-то сказать, но Федра, как в бреду, громко запричитала:

— Ах, как же я в горы хочу, где сосны и ели, дубы и платаны, где хищные звери за ланью пятнистой гоняются жадно. О, если и я бы могла за ней гнаться со свистом, о, если бы дротик к ланите под сенью волос золотистых приблизить могла я…

Энона, видя усиление лихорадочного состояния Федры, не зная, что делать, недоумевающе молвит:

— Уж это откуда появилось желанье, не знаю… На зверя охота — твое ль это дело?

— Туда, где Артемида, царица дубрав и приморья, где вольные кони песчаные отмели топчут! О, если б туда мне, в урочища девы, и мне четверню бы венетскую в мыле.

Энона, всплеснув руками, запричитала:

— Безумные речи! То хочет она на охоту за ланью гоняться… то ей на прибрежье подай колесницу… Вещего гадателя — вот, что действительно надо, чтоб он бога назвал нам, который твой всегда крепкий рассудок с дороги обычной увлек в эти дебри.