Терра

Ой, кому надо – мир покидать, такой он прекрасный, конечно.

По небу пролетел самолет, начертил полосу, разделившую пастельный холст надвое. Я долго задавал себе вопросы: куда он летит, в каком аэропорту приземлится? Перестал страдать, смотрел да думал. Поднимается самолет в небо, и никто в нем не знает, как все закончится.

Все в мире риск, так он устроен. А каким его задумал Бог?

Мамка, она была нужна мне, и ее не было. А может, прав был Алесь, и она присутствовала во всем, везде, я дышал ею.

Ходил по квартире, как в клетке, думал к мисс Гловер зайти, но решил, что она не поймет. То крысиные дела, наши, никто б не понял меня в тот день. И все равно я написал Эдит.

«Сегодня иду закрывать дыру под землей. Отец сказал. Стану умирать».

Она ответила почти сразу.

«И как ты?»

«Как будто бы хорошо».

«Это все обман. Как в фильмах, которые все считают гениальными. Как будто скоротечность жизни заставляет больше ценить ее бесконечные страдания. Элементарная психологическая защита, паника мозга».

Нет уж, таких утешений я не хотел.

Подумал, что схожу погулять, обнаружил, что отец забрал с собой мои ключи, закрыл меня в квартире. Чтоб не сбежал, значит. Почему-то меня это даже не обидело, в глубине души я сам ожидал от себя побега.

Но оказалось, что я ничего не боюсь. Я был удивлен и взволнован. Пил сладкий чай, читал книжку, наблюдал, как темнеет за окном. Я его ждал, а он все не приходил и не приходил.

Работа у него чаще была ночная, а тут вдруг на весь день куда-то умотал. В конце концов я даже уснул. Отец разбудил меня звонком в дверь. Пока я тер глаза, он говорил:

– Поспал? Отлично. Нашел нам хорошее место. Есть над чем поработать. Собирайся.

Ужинать он не стал, лихорадочный ходил, жутковатый, а я все не мог проснуться. Мне что-то такое снилось, на языке вертелось, а вспомнить не получалось. Вышли мы, а от смога и звезд не видно, душно, жарко, с отца пот градом. Сели в тачку, в отцовский BMW, американских машин он не признавал, и я тут же включил кондиционер.

– Страшно тебе?

– Не-а. Не страшно. Я сам себе удивился.

Машина тронулась резко, отец умел испортить мягкий ход любой иномарки. Я нашел на заднем сиденье банку «Доктора Пеппера», открыл ее, облился газировкой.

– Бля, ну кто так делает, Борь, ее ж трясло!

– Так куда мы едем?

– Туда, где нам никто не помешает.

– А Уолтер к этому имеет какое-нибудь отношение?

Отец взглянул на меня, быстро, раздраженно, вдарил по педали газа.

– Нет, Уолтер не будет иметь никакого отношения к твоему обучению.

– А какая разница-то?

– Такая. Уолтеру ты никто. Ему все равно, что с тобой будет. Он тебя бросит туда, где ты не справишься.

– Так ты все-таки хочешь, чтобы я справился?

– Ты – мой сын. Конечно, я хочу, чтоб ты сдох к херам. Мучительно.

Он был такой налитой, но я не боялся ехать в машине с ним, потому что никогда не видел, как отец водит абсолютно трезвым. Это что-то значило, я так навязчиво об этом думал, о том, почему нет страха.

– Если хочешь, в бардачке есть сэндвич. С огурцом вроде.

– Ага.

Судя по вкусу, сэндвич протянул в бардачке как минимум неделю, но я съел его не поморщившись, просто от волнения. Крысой быть хорошо, ешь себе что хочешь. У нас с Мэрвином и план был срубить баблишка на том шоу по MTV, где люди ели отвратительные вещи за деньги.

Лос-Анджелес ночью сильно менялся. В нем было много несчастных людей, бомжей, сумасшедших, каких-то мутных пацанов без будущего. Я побывал одним из таких ребяток, и теперь я никак не мог разучиться их видеть. Я замечал девчат в синяках и с кровоточащими носами, старичков, проигравших Альцгеймеру, женщин в рванье, выкрикивающих незнакомые имена, мужичков с трехдневной щетиной, не расстающихся со своими шляпами – последним символом достоинства. Люди, жившие на улице, были мне роднее всех прочих. Я чуял их беды, и, пусть от них воняло ссаниной, перегаром и острыми соусами, которые хреначат в уличную еду, чтобы скрыть запах пропавшего мяса, пусть мечты их были вдребезги разбиты, пусть многие из них умирали рано и печально – я любил их. Матенька завещала мне быть без ума от убогих.

Матенька завещала мне жалеть их, и разве не это я отправлялся делать? Разве не болеют они, живущие на улицах и спящие на земле?

Андрейка мне говорил, что в Лос-Анджелесе бездомных больше, чем в Нью-Йорке, потому что тут тепло, тут сложно до смерти замерзнуть. Мы спали в теплопункте, но, и оставаясь на улице, не погибли бы. На севере все серьезнее.

А я хотел увидеть Нью-Йорк, там Брайтон-Бич, где полно русских магазинов с нормальной колбасой и черным хлебом.

Мои люди, а смотрели они на меня волками, девчата помладше кривили губы. Отцовская тачка для них была символом всего, что они ненавидят и хотят иметь. Ой, и для него так, девочки. Я готов был им поклясться. Он тоже ненавидел и тоже хотел иметь. Когда бомжи, с которыми я общался, пока жил на улице, узнавали, что отец у меня богатый, они разговаривали как-то с прохладцей, но как только я добавлял, что мы не так давно из России, тут же оттаивали.