Терра

Мы немного помолчали, каждый думал о своем, но нам было тепло и приятно рядом. Тот еще у Марины характер, конечно, суровый, несговорчивый, но мне с ней рядом всегда было легко, подход, что ли, к ней знал.

– Слушай, а у кого-нибудь, кроме меня и Мэрвина, с Ширли было?

Она звонко, по-ведьмински засмеялась.

– Да у всех, наверное. Такой у нее кинк, понимаешь? На ребят вроде тебя. Вся потекла от твоих язв небось.

– Ого.

– Ага. Прям так.

– А может, влюбилась она?

– Сомневаюсь.

Марина протянула руку, потрепала меня по волосам, движение было такое взрослое, такое женское, я даже опешил, словно передо мной вдруг возникла Ширли.

– Хороший ты мальчик, Боря.

– Не, – сказал я. – Не очень я мальчик.

И снова пришла эта мысль: а я разве не он, не отец мой? Раз я везде его с собой ношу: воспитание его, черты его, словечки его.

– Ну, как скажешь. А теперь я спать буду, у меня тяжелый был день.

Вскоре и все остальные спать улеглись, тогда Мэрвин пришел ко мне. Мы с ним вылезли ближе к поверхности, встали на одну из труб, не такую горячую, и принялись дышать ночным воздухом городской окраины, после парилки теплопункта казалось, что наступила взаправдашняя зима. Вокруг стояли пустые, ржавые цистерны, где-то далеко горел бомжарский костерок, сетчатый заборчик короновала колючая проволока.

Урбанистическое, упадочное было место, но мы с ним сроднились. Мне было легче, может, от того, что я ощущал присутствие бесчисленных братишек и сестричек. Я знал, что они присматривают за мной.

– Ты как вообще?

– Да зашибись на самом деле. А ты? Долго спал?

– Очень. Пинками растолкали. Мог бы и домой уйти, но решил с вами зависнуть. Заверну туда завтра, а вечером, может, опять приду.

– А мамка против не будет?

– Да только за. Я ж ей работать мешаю. Больше денег будет.

Мэрвин вытянул руку, чуть не ободрав ее о бетонное крошево, показал куда-то вдаль.

– Там заброшенное здание. Хорошо, конечно, удобно, не тесно, не жарко, но его взрослые облюбовали. Зато тут не замерзнешь, и даже есть на чем готовить.

– Круто вообще-то.

– Это точно. Как зимний вариант – зашибись, но летом сваришься тут.

Мы курили и судорожно глотали холодный воздух, стояли на цыпочках – у меня болели ступни.

– Хочешь я тебя и сегодня покормлю?

Мэрвин мотнул головой.

– Ну уж нет. Тебе спасибо, конечно, но я теперь спать неделю не буду. Я могу неделю не спать – без проблем. Я всегда до последнего держусь.

– Но почему? Ты ж страдаешь и все дела.

Я без паузы закурил следующую сигарету, Мэрвин взял ее у меня, затянулся.

– Потому что у меня-то выбора нет. Это ты можешь на край света сбежать и под землю никогда не лезть. А у меня кошмары, каждая ночь – как ад. Кто-то спит себе спокойно, а меня заживо сжигают, освежевывают, закапывают, или, не знаю, меня трахает мой отец, которого я даже не знаю, и во сне это чей-то чужой отец, и я сам кто-то другой, и…

Он на полуслове замолк, оборвался. Я не спеша курил, мне не хотелось его спугнуть.

– Там для меня все по-настоящему. И я думаю: может, лучше, чтобы люди видели свои идиотские кошмары. А то чего я? При чем здесь я вообще?

– Те же мысли, брат.

Мы помолчали, словно признались друг другу в чем-то постыдном, а потом я сказал:

– Ладно, ты как хочешь, а я спать.

Перед сном я все думал про Ширли, думал про ее мыльный и сладкий запах, даже решил, что с утра ей напишу, вроде как просто про здоровье расскажу, ничего особенного. Она ведь волнуется за меня, безотносительно всего там такого.

Я в нее не влюбился, нет, но женщина, которую я однажды полюбил, была, в общем, тоже калифорнийски-золотистая, с теми же темными глазами, только печальными, блестящими и большими, как на фаюмском портрете.

Вот бы, думал я, Ширли сама мне написала, выделила как-нибудь из всех остальных, которых тоже трахала.

А какая чистенькая девочка. Это в какой же степени добро может быть мотивировано сексуальными извращениями? Сложный вопрос, философский.

От жары я не мог уснуть, в голову все лезли и лезли разные мысли, не всегда веселые. Мэрвин играл в змейку на телефоне, не удосужившись вырубить звук, и я ворочался, ворочался, ворочался.

Вскоре я снова ощутил отцовский запах, ясно и сильно. Может, он работал неподалеку? А может, братишки с сестричками на меня донесли. В любом случае снаружи все было тихо, и я в своей маленькой норе наконец прижился.

Уснул.

Глава 8. Немощные цветы

«А что истории-то такие мрачные, Боречка?» Не, ну я объясню. В общем-то, живем мы тяжело и умираем рано, болеем, страдаем, поэтому жить не очень-то любим. Всякая крыска стремится к концу, это я с детства знал, у всех печальные истории, грязная жизнь, подлая, и обрывается она как-нибудь нелепо.

Когда болен, и болен тяжело, бывает, что и сам смерть зовешь. Вроде царапаешься, вроде цепляешься, но нет-нет да и подумаешь о прохладной темноте, о финале всех вещей.