Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Пришла Черниха. Она молча, каждого в отдельности, осмотрела нас, сосчитала, все ли на месте. Не спеша разделась, достала из кармана моток шерсти со спицами, подошла к брату:

— А ну давай примерим.

Костя высунул из-под одеяла ногу, она натянула носок.

— Пожалуй, в аккурат будут. Торопилась, думала, не успею. Второй осталось немного довязать.

Я ушел на кухню, поставил чайник, подбросил в печь дров. Дрова были сырые, взялись неохотно.

— Ты садись, присматривайся, — говорила Черниха Тане. — Замуж выйдешь, пригодится.

— Рано еще, бабушка, — засмеялась Таня.

— Сколько тебе?

— Осенью девятнадцать исполнилось.

— Самый раз. Мне шестнадцати еще не было, когда сосватали.

— Так то раньше было!

— А сейчас что, по-другому? Ты уже при специальности, парень он не балованный. И родители хорошие были, царство им небесное. Ребятишек, я вижу, ты любишь…

Я ждал, что ответит Таня. Но она промолчала.

Дрова наконец разгорелись, от печки потянуло теплом.

«Конечно, она может устроить себе жизнь как ей хочется, — размышлял я. — Молодая, красивая, а здесь сразу же трое ребятишек. А если еще свой появится? Нет-нет, все правильно».

С утра я сходил к Альке, он сказал, что все будет в порядке, и не подвел, приехал, как и договорились, в два часа. Глухо затарахтел мотор, хрустнул под колесами снег. Я увидел в окно маленький автобус, на нем после войны ездил мой отец. Вокруг автобуса собрались соседи, пришла Фрося, бабка Черниха, прибежал с работы Ефим Михайлович. Рядом, путаясь под ногами, крутился Борька. Должна была прийти Таня, но ее почему-то не было.

Мы присели на дорогу. Я еще раз обежал взглядом комнату, пытаясь сохранить в памяти все: и осевшую печь, и покосившуюся заборку, и серые, сотканные еще матерью из старых тряпок половики, и неожиданно понял, что уже никогда не смогу приехать сюда, как приезжал раньше, — все будет не так. Едва захлопнется за нами дверь, тотчас же оборвется, умрет нечто такое, что, пока мы еще в доме, незримо живет и связывает нас.

Ефим Михайлович унес чемоданы в автобус. Я еще раз оглянулся на свой дом. Он присмирел, сиротливо смотрел на дорогу белыми окнами, и у меня возникло ощущение, что уезжаем ненадолго. Пройдет немного времени, мы вернемся сюда, и с нами будут мать с отцом, и снова будем все вместе…

Костя задержался в ограде возле собаки. Полкан лаял, рвался с цепи, на которую его посадила Фрося. Костя совал собаке кусок хлеба, но Полкан даже не смотрел на него, он повизгивал, хватал зубами за пальто, лизал руки.

— Костя, — крикнул я, — поехали, а то на поезд опоздаем!

Костя нагнулся, ткнулся губами в собачий нос и со слезами бросился к автобусу. Я отвернулся — скорее бы уехать, не видеть всего этого. Утром брат долго уговаривал меня взять собаку с собой. Я не взял, а сейчас что-то дрогнуло во мне: все уехали, а он остается.

Едва захлопнулась дверка, как Полкан заметался по двору, потом сел и протяжно завыл — всем своим собачьим сердцем он понял, что навсегда теряет нас. Последнее, что я увидел, — Фрося дала подзатыльник Борьке, а бабка Черниха перекрестила автобус…

Таня отпросилась с работы у Павла Григорьевича, прибежала на вокзал. Вера бросилась к ней, повисла на шее. Костя потоптался, засопел и остался рядом со мной.

— Я была у вас, тетка сказала, что уехали, — дрогнувшим голосом произнесла Таня. — Думала, не успею.

Она подошла ко мне вплотную.

— Степа, почему ты не хочешь оставить их со мной? К чему это упрямство? Там все будет новое: школа, учителя. — Она умоляюще смотрела на меня, в глазах стояли слезы.

«Ты еще сама ребенок, — подумал я. — Не знаешь, куда суешь голову».

— Думаешь, я не справлюсь? Молодая? Не знаю, что такое жизнь? Помнишь, я уезжала в Измаил? Боже мой! Я была на седьмом небе — нашелся отец! У нас вообще, если у кого-нибудь находились родные или забирали чужие люди на усыновление, — целое событие. Отсюда уезжала, с этой станции. Думала, навсегда. Поначалу мне там понравилось, встретили неплохо. Кругом сады, море рядом. А потом неладное замечать стала. Мой отец живет только для себя. Чуть что поспеет в саду, он сразу же на базар, в Одессу. И меня стал приучать торговать. Как стыдно было, знал бы ты! А тут Павел Григорьевич письмо написал, спрашивает, как я живу. Что ему ответить — торгую, мол. Вспомнила, как бывало у нас летом, в детдоме, комбинат организовывали. Цех плотников, маляров, портных. Сами ремонтируем, шьем, красим. Все для детдома. И тебя вспомнила, как в баскетбол играли.

— Родители разные бывают, я бы от своих никогда не уехал, — замешкавшись, сказал я. И тут же понял, что спорол глупость.

— Конечно, разные, — потускнев, согласилась она. — Только в детдоме мы не были чужими.

Она отвернулась от меня, расцеловала ребятишек и, не оглядываясь, пошла на автобусную остановку.

* * *