Грен молча кивнул в ответ. По его нервным центрам пробегали язычки призрачного пламени, выводившие в его теле целую мелодию боли. Пока длилась эта мелодия, Грен едва мог шевельнуться. Прошло немало времени, прежде чем она утихла.
— Мы должны помочь сморчку. Он хочет, чтобы мы повнимательнее осмотрели те скалы, — слабо выдавил Грен.
Дрожа всем телом, он поднялся, чтобы исполнить отданный приказ. Яттмур стояла рядом, сочувственно гладя его по руке.
— Когда мы осмотримся, мы наловим рыбы и съедим ее с фруктами, — сказала она с чисто женским талантом предоставлять комфорт тогда, когда он необходим.
Грен бросил на нее исполненный благодарности робкий взгляд.
Огромные камни давным-давно стали частью здешнего пейзажа. Там, где меж ними пробивался ручей, они зарылись в грязь и гальку. На них выросли, местами надежно их скрыв, трава и осока. Особенно вольготно чувствовали себя здесь цветы, вывесившие свои коробочки семян на тонких шестах стволов; растения эти Яттмур почему-то назвала долгоногами, сама еще не подозревая о том, каким метким окажется вскоре это название.
Корни долгоногов опутывали валуны, подобно великому множеству колец давным-давно окаменевшей змеи.
— Какие они противные, эти корни! — вздохнула Яттмур. — Торчат повсюду!
— Забавно, что они врастают друг в дружку так же легко, как и в землю, — отстраненно заметил Грен. Он присел у развилки корня, чьи ответвления бежали к двум разным растениям. Соединившись, они обвивали каменный блок и уходили в неправильной формы расщелину, образованную другими блоками и ведшую в глубь острова.
Нервы Грена напряглись в ожидании той болезненной мелодии.
Послушно следуя приказу, он заполз между двух камней — проворно, подобно ящерице, хоть и с неохотой. Осторожно ощупав камни, он обнаружил, что блоки покоятся на других блоках, зарытых в землю, а те, в свою очередь, — на других, спрятанных еще глубже. Лежали они неплотно; извиваясь, он сумел проскользнуть вниз между их холодными стенками.
Яттмур следовала за Греном, обдавая его дождем песка.
Спустившись на глубину пяти блоков, Грен достиг твердой земли. Яттмур оказалась рядом, и теперь они двинулись вбок, полузажатые меж каменных глыб. Привлеченные внезапным просветом, они протиснулись в какое-то помещение, достаточно большое, чтобы они смогли вытянуть руки.
— Я чую запахи холода и тьмы, — шепнула Яттмур. — А еще мне страшно. Зачем твой сморчок заставил нас залезть сюда? Что он может сказать об этом месте?
— Он слишком взволнован, — ответил Грен, не желая сознаваться, что сморчок прекратил с ним разговаривать.
Постепенно их глаза привыкли к темноте, и они смогли всё видеть более отчетливо. С одной стороны земля осыпалась; источником света было солнце, посылавшее тонкий лучик меж наваленных глыб. Света было как раз достаточно, чтобы разглядеть куски искореженного металла вперемешку с камнями и отверстие над головой. Камни давным-давно осыпались, образовав эту дыру в потолке. Единственными живыми существами, кроме Грена с Яттмур, здесь были только корни долгоногов, спускавшиеся к земле подобно змеям.
Подчиняясь сморчку, Грен порылся в песке под ногами. Здесь он также обнаружил металл и еще больше камней и битого кирпича, большей частью неподвижных. Покрутив и потянув, он сумел выдернуть несколько раздавленных обломков трубы; затем из земли показалась узкая металлическая полоска длиной в человеческий рост. Один ее конец был расплющен; на остальной поверхности виднелся ряд насечек-значков, образующих повторявшийся орнамент:
— Там темно! Я туда не хочу.
У отверстия тускло поблескивали стеклянные осколки. Грен протянул вперед руку, чтобы нашарить упор; все вокруг него было усеяно трухой сгнившего дерева. Его осыпало штукатуркой, когда он залез в дыру. По ту сторону обнаружился крутой спуск; Грен съехал по каменному склону в некое подобие комнаты, по дороге порезавшись об осколки.
Оставшись в одиночестве, Яттмур издала громкий тревожный писк. Грен ответил, чтобы подбодрить ее, но сам в это время пытался унять биение сердца. Он напряженно вглядывался в кромешную тьму. Ничто там не двигалось. Здесь царила вековая тишина, плотная и приторная, — она пропитала здесь все, более грозная, чем любой шум, более страшная, чем сам страх.