Темп

В том, что она еще висела здесь, все такая же сверкающая, словно большая остановившаяся в своем падении ракета, было нечто от чуда. И, обнаружив ее такой прежней, Арам, отнюдь не склонный ко всякому тщеславию, снобизму, показухе, абсолютно свободный от всего этого, вновь и вновь изумлялся тому, что такое нагромождение искусственных элементов и бликов могло стать для него — ровно как и для всех верующих — столь необходимой частью действительности.

Он ее увидел. Она стояла тут, в нескольких метрах, среди группы шумливых туристов, очевидно не очень привычных к белым винам водуазских склонов или Кортайло; они ввалились в лифт, увлекая ее с собой. Должно быть, она заметила его в тот самый момент, когда двери закрывались. Может быть, в этой толкучке она даже выкрикнула его имя. И если она не отделилась от группы, значит, каким-то образом она к ней принадлежала либо ее сопровождала. Неважно. Она была здесь. Где-то рядом. Недалеко. Хорошо бы ей знать, что и он тоже здесь и бродит поблизости.

Теперь он устроился в баре с тарелкой холодных закусок и бутылкой пива «Гине»: лучше поста, чтобы наблюдать за входящими и выходящими, не придумаешь. Люди начинали покидать ресторанный зал и гриль-таверну. Едва он покончил с закуской, как на стул напротив рухнул гигант с всклокоченными седыми волосами, в болтавшемся твидовом пиджаке с засаленными отворотами, от которого за версту несло табаком и портером.

— Вы позволите, молодой человек?

Сомнений никаких. Кто же как не этот старый зануда Ирвинг Стоун, сверлящий всех сквозь взлохмаченные брови своим пронзительным и веселым взглядом. Если бы Арам извинился, сказав, что кого-то ждет, ответ был бы: «Ну что ж, подождем вместе!» Невозможно вразумить его и доводом, что предпочел бы остаться один и иметь перед собой поле наблюдения, расчищенное по всем азимутам. Старый бард слышал только то, что хотел слышать. «Все поэты, — утверждал он, — глухи, равно как и музыканты. И нет в природе достаточно чистых звуков, чтобы заставить вибрировать их барабанную перепонку, если не считать голосов дрозда и малиновки». А если кто-нибудь, желая от него избавиться, пытался использовать в качестве предлога экстренную нужду, то он был способен спуститься за ним в туалет и продолжать говорить, стоя перед писсуаром либо сидя со спущенными штанами в соседней кабине. Ужасное невезение! Вот ведь неудача! Но что делать?

Арам сидел притихший. Ему везло на надоедливых типов, и черта с два отцепишься. Это тоже было частью его жизни. Какой-то невероятный ассортимент причудливых личностей, разных знакомых на всем его пути, словно от реле приходящих в действие при его приближении. Немало также и друзей, встреченных на обочине, причем часто с чувством неподдельной радости. Добрую часть своего времени он тратил на то, что выслушивал их, помогал им, если они оказывались в затруднительном положении, но и в том и в другом случае он был вынужден отдавать другим часть самого себя.

А теперь еще этот Ирвинг пришел мозолить глаза. Полукельт, полуполяк, к тому же еще и уэльский пророк, причем родом из Смирны, наверное, еврей. Он постоянно мечет громы и молнии, приходя в ярость оттого, что «эти грязные ливерпульские хулиганы со своим треньканьем на электрических гитарах, эти окаянные Стоунзы» — те, которых он называет «попистами», проклятие в его устах не менее свирепое, чем слово «папист» в устах гонителей его «предков», — осмелились украсть у него имя. «Нас обоих, бедного Дилана и меня…» — Дилана Томаса, разумеется, другого одинокого волка, — «вся эта шваль экспроприировала!» В результате он был в ссоре со всеми: прежде всего с Америкой, после «этот дурака Маккартни, а также с некоторыми кругами, в которых его упрекали то в преклонении перед Муссолини во время войны против Эфиопии, то в его слабости к Сталину. У него очень хорошо получалось играть изгнанников. В общем, один из тех писателей, которые в глубине души не любят драку и предпочитают жить на берегу Женевского озера. Все эти страсти находили малый отклик; зато за пределами старый сквернослов по-прежнему котировался и сохранял вполне приличные авторские права, чтобы благополучно жить в Шильоне.

— Шутки в сторону, я искал именно вас. Мне сказали, что вы здесь. Честное слово!.. Вы тот человек, которого я ищу уже несколько месяцев… Так что, по-прежнему разгуливаем по этому просторному кругу? Нигде и везде! — И он добавил, посмеиваясь: — Я прямо-таки вижу крупный заголовок в какой-нибудь из их грязных газетенок: «Что же все-таки заставляет скитаться Арама Мансура?».. Может быть, вы мне наконец скажете?

Он наклонился к Араму, в лицо которому пахнуло застарелым табачным запахом, пропитавшим длинный homespun[46] шарф, смешанным с перегаром знаменитости, которая хотела бы слыть дьявольской.

— И вот вы здесь, сейчас… Что за странная идея!.. Вы знаете, я терпеть не могу Швейцарию!.. Угостите-ка меня пивом.