Темное солнце

Неферу была почти красива. Ее правильное удлиненное лицо было освещено миндалевидными глазами, под льняным плиссированным платьем угадывалось ладное стройное тело. Но совершенную внешность портила какая-то порывистость и нервозность. Щеки то и дело судорожно подергивались, углы рта тоскливо опускались вниз, а взор глубоко посаженных глаз то застывал, то начинал метаться. Ее юные члены будто что-то сковывало, то была странная усталость, свойственная зрелым женщинам.

– Ты любишь поэзию?

Я лицемерно согласился. Она удивилась:

– Неужели ты умеешь читать? Парфюмерша никогда еще не присылала мне писцов.

– Мой отец меня научил. Он повторял: «Я хочу, чтобы мой сын был человеком, а не безмолвной статуей».

Я повторил слова старика, который на комарином острове обучил меня письму. Она скептически указала на папирус:

– Это тебе.

Я развернул свиток и стал декламировать:

Когда я к ней приникну
И руки ее меня обовьют,
Я будто уношусь в землю Пунт,
Будто напояют меня душистые масла.
Когда я ее целую
В приотворенные уста,
Я без хмельного зелья
Пьянею.

Она меня прервала:

– Ты был в земле Пунт? Которую расхваливают на все лады? В прекраснейшей земле на свете?

– Нет.

– И я нет. Я думаю, что земли Пунт не существует. Ну и что с того, что туда снаряжают солдат и привозят оттуда изделия черного дерева?

Я продолжил чтение: следующие строки располагали к тому, для чего я был зван.

Ах, прислужник,
Поспеши изготовить ложе,
Застели его благоуханными пеленами.
Ах, был бы я черной ее служанкой,
Той, что омывает ей ноги,
Любовался бы жемчугом кожи
Всего ее тела.

Как ловко! Эта изящная поэтическая закуска готовила нас к любовным объятиям. Я свернул папирус, отложил его и направился к балдахину. Неферу взирала на меня недвижно.

Я остановился возле ложа на львиных лапах и пригласил ее подойти. Она смущенно покачала головой и съежилась, не проронив ни слова.

Я уже и не знал ни что делать, ни что говорить. Нависло молчание. Доносившиеся из сада звуки – сверчки, соловьи и плеск фонтанов, – казавшиеся мне до сей минуты далекими, ворвались в покои и оглушили меня. В висках стучала кровь.

– Уходи!

Повернув голову к дверям, она отсылала меня. Не сомневаясь, что провалил миссию, я шагнул вперед, поклонился и направился к выходу.

– Останься!

Интонация изменилась, стала требовательнее. Я развернулся. Неферу двинулась к ложу; рукой поманила меня к себе.

Я облегченно вздохнул: я выполню задание, не вернусь дурак дураком, мне не придется в лавочке признавать свое банкротство. Предстоящее исполнение обязанности даст мне шанс встретить фараона.

Неферу вскарабкалась на постель, встала, покачиваясь, на ноги и велела мне раздеться. Я подчинился.

Она смотрела на меня. Ее взор дышал пугавшим меня холодом и равнодушием, он не был взором женщины, которая желает мужчину; по мере того как я обнажал свой торс, бедра и ягодицы, этот взор превращался в острое стальное лезвие, и оно меня ранило. Я что – уродлив? Так или иначе, я ей не нравлюсь. Сокрушив последний бастион – сдернув прикрывавший мое достоинство лоскут, – я почувствовал себя жалким неудачником.

– Ляжем.

Я лег на спину. Она опустилась на колени, затем с внезапным облегчением легла рядом со мной. Мы вытянулись, и медная решетка тяжело вздохнула. Поняв последний приказ как поощрение, я медленно придвинул руку к ее бедру. Неферу подскочила:

– Не трогай меня.

Потекли нескончаемые мгновения. Затем она встала, задернула полог, защищавший от мошкары, и стала раздеваться. Я обнадежился и решил ободрить ее восторженным взглядом.

– Нет, я запрещаю тебе это делать.

Я отвернулся. По вздоху медной решетки я понял, что Неферу улеглась. Теперь я не решался ни рта открыть, ни шевельнуться. Так мы и лежали бок о бок голышом, уставившись в потолок. Что за чушь! В моем мозгу вертелась тьма вопросов: должен ли я проявить инициативу? Мне заплатили за это; если бы я заранее мог предположить эту ситуацию, мне было бы проще. Интересно, она снова меня отчитает? Рискнем.

Моя рука снова подкралась к ней.

Она с негодованием грубо оттолкнула меня:

– Делай, что велю.

– То есть?

Между нами нависло ледяное молчание. Я был в замешательстве и совсем оробел. После стольких резких окриков и унизительных приказов я чувствовал себя не мужчиной, а мальчонкой, несчастным потерявшимся ребенком, все усердие которого натыкается на суровое осуждение взрослого. Неужели она думала, что после всех этих окриков я смогу проявить себя по-мужски? Меня бил озноб. Я был подавлен и оскоплен ее сухой надменностью.

Меня робко коснулась рука. Она меня умоляла. Я схватил эту руку.

За мои пальцы уцепились маленькие пальчики, птичья лапка. Они не принадлежали той, что оскорбляла меня и одергивала.

– Побудем так, пожалуйста, – прошелестел золотистый голос.