Темное искушение

Ее пальцы скользнули по груди, оставляя странное ощущение отсутствия позади. Она отступила назад, давая Кириллу место для установки пакета с кровью. Я молча предупредил его, чтобы он не вливал в капельницу обезболивающие. Я ненавидел то, что они заставляли меня чувствовать. Сначала он жаловался, но теперь привык и просто кивнул.

Мила стояла рядом, словно могла чем-то помочь. До нее я никогда не был источником чьего-либо беспокойства. Мне это было не нужно. И вот я здесь, с четырьмя выстрелами, и все еще жив. Тем не менее, Мила находилась в ударе, пытаясь расспросить Русского о моем состоянии. Я вдруг возненавидел ее беспокойство. Я ненавидел его, потому что это мне нравилось. И последнее ни в коей мере не способствовало этому. Как только она уйдёт, карма оставит меня тосковать по женской любви над тарелкой сырых фруктовых хлопьев.

Мне нужно было остановить эту лавину прямо сейчас.

— Мы оба получили то, что хотели, Мила, — резко сказал я. — Не совсем понимаю, чего ты здесь ждешь.

Услышав мои слова, она отступила на шаг, ее лицо побледнело. Я вдруг возненавидел себя. Что за маленькая ненависть к себе добавилась в эту смесь?

— Хорошо, — пробормотала она. — Тогда я, пожалуй, пойду.

Мила секунду колебалась, прежде чем повернуться, чтобы уйти, будто это последнее, чего она хотела. Я тоже не думал, что это то, чего я хочу. Она бросила на меня мимолетный взгляд в дверном проеме, от которого у меня сжалось сердце, и ушла.

Я задался вопросом, была ли это именно та сцена, которая разыграется менее чем через два дня — проблеск ее светлые волос и короткая встреча глаз, прежде чем наступит грызущее отсутствие.

* * *

Через два часа я рухнул в постель в окровавленных брюках и ботинках. Кирилл сказал, что рана заживет после того, как приму в антибиотики. Он был совершенно уверен, что пуля прошла мимо кости, лишь разорвав мышцы. Каким же самовлюбленным я снова стал. Обычно после этого дня я наслаждался двумя глотками водки и сигарой, хотя сейчас все, что я мог видеть, это разбитое сердце на лице Милы.

Потребность отправиться в ее комнату терзала меня, но я подавил этот порыв. Я уже однажды извинился перед ней. Другого во мне не было. Не говоря уже о том, что сейчас, за тридцать часов до того, как я убью ее отца, это бесполезно.

Я был уверен, что она все равно не примет меня, и я никогда ни о чем не просил в своей жизни — даже когда был ребенком, живущим на улице. Я просто брал то, что хотел. К сожалению, у Милы не было ни горсти рублей, ни буханки хлеба. Она просто должна была обладать чувствами и какой-то магической властью надо мной, которая не позволила бы мне причинить ей боль — очевидно, даже эмоциональную.

Я никогда не буду умолять.

Но это первое, чего я хотел.

Я заснул с мыслью, что увижу Милу на улице. Я просто возьму ее на руки и отнесу в дом, в свою Русскую крепость, где накормлю ее хлопьями, чтобы она никогда не смогла уйти.

Меня разбудило легкое движение на матрасе. И снова я понял, кто это. Давление в моей груди ослабло, когда Мила скользнула в постель рядом, положила руку мне на грудь и голову на плечо.

Совершенная маленькая мученица лежит в объятиях своего палача. У меня имелась работа, и она была шахматной фигурой, необходимой для победы. Проблема состояла в том… что я не думал, что смогу когда-нибудь отпустить ее.

Глава 45 Мила

Quatervois — перекресток.

Я горела в адском пламени. Это единственное, что объясняло жар, поглощающий изнутри. Хотя ад не должен был быть таким привлекательным… или пахнуть, как русский лес, и подходить так же хорошо, как Armani.

Однако он содержал слабый запах крови.

Я зажмурилась от солнца, льющегося в окно. Яркий утренний свет был затенен только телом Ронана, которое, конечно же, было воплощением самого адского огня.

Мое лицо было прижато к его груди, и я была почти уверена, что засохшая кровь священника потерлась о мою щеку. Это должно было стать последней каплей в этом запутанном тет-а-тете, но почему-то я знала, что покойный был действительно дерьмовым священником.

Одна из моих ног переплелась с ногой Ронана, когда я медленно согнулась под его тяжелым бедром, мертвым весом его руки вокруг меня и всем теплом. Это блаженство.

Мне всегда не нравился мой рост, хотя это было до того, как я поняла, что если бы я была немного ниже, то никогда не смогла бы почувствовать столько сантиметров этого человека одновременно. Близость гудела в моей крови, заполняя глубокую дыру в сердце.

— Ты сейчас очень навязчивая, kotyonok.

Слова были грубыми, усталыми и очень сексуальными.

— Это ты держишь меня крепче, чем любимое животное, — ответила я.

— У меня нет любимчиков. — ленивый намек на юмор коснулся его слов. — Все важны для меня.

Мой смех превратился в хохот, когда маленькая девочка прыгнула на меня сверху, выталкивая воздух из э легких.

— Dyadya! Dyadya![117]