Течение времени

– Обсудив с Даном вашу историю, мы не считаем, что она исключительная, из ряда вон выходящая. Великий Демагог, наша с вами партия, на разных этапах своей жизни использовала под разным обличьем секретный аппарат для запугивания и принуждения, в который нам, не попавшим в область ее внимания, не хотелось верить, что он существует и сегодня. Вы – такой же, как и мы, и вам не хотелось верить, что наша с вами партия – преступная организация. Но вы-то были в аппарате партии, вы знали куда больше, чем мы – ее рядовые члены! Сейчас не будем называть тех, кто уже после XX съезда, выступая против Великого Демагога, попал «в места не столь отдаленные», или был выслан за пределы Союза, или пострадал еще каким-то образом. Здесь видна гибкая тактика партии в наше время: с одной стороны – массовая реабилитация жертв сталинских репрессий, с другой – новые процессы, уже в наше время, над инакомыслящими. Партия и КГБ, а раньше – партия и МВД, слившиеся в единое целое, – преступные организации. Думаю, ваша история – дело рук КГБ. Им надо было напугать, сломать вашу волю, напомнить о правилах поведения, которые можно сформулировать кратко: не высовывайся, знай свое место, никаких инициатив, выполняй решения партии и правительства, иначе будет плохо. Мало ли как можно сделать человеку плохо. Для этого есть психушки, может произойти несчастный случай – горшок с цветами упал на голову с третьего этажа. Мы думаем, что случай, происшедший с вами, – это урок для вас и одновременно для ваших коллег по партии, занимающих ключевые посты. Скорее всего, была распространена информация о «хулиганском нападении» в ночной электричке на первого секретаря райкома, который с проломленным черепом и другими телесными повреждениями был доставлен в больницу. Вот так, Николай Николаевич, закончилось ваше дело. А началось оно давно. Вы для них были комиссаром, который действовал по велению сердца, ленинцем, если под ленинцем понимать кристально чистого коммуниста, действующего на основе теоретических принципов коммунистических отношений в обществе. А ЦК партии нужен партийный чиновник, готовый на выполнение любых его решений. Вы часто в разговоре с нами называли себя солдатом партии, а на самом деле вы были в партии романтиком, комиссаром, как Фурманов у Чапаева. Главная ваша ошибка, Николай Николаевич, что вы остались партийным функционером, поняв, что вас окружает фальшь, демагогия, вранье. Надо было рвать пуповину и уходить от функционеров в открытые диссиденты или ждать изменений в партии, как большинство. А вы этого не сделали. Почему? Надеялись, что произойдут изменения в партии в сторону демократизации, а так называемому демократическому централизму придет конец. Или вы были во власти инерции и плыли по течению, стараясь отогнать от себя мысли, что будет за поворотом. Или понимали, что выход из партии для вас может иметь один конец – психушку, тюрьму, лагерь. Такую резкую оценку вашей партийной деятельности вы можете услышать только от друга. Я ваш друг.

Все время, пока говорил Ларин, Николай Николаевич сидел, не меняя позы, уставившись в одну точку. Он внимательно слушал, и одновременно в сознании мелькали события его жизни. Выходит, бесцельно прожитая жизнь. Конечно, не так, конечно, не так. Много было создано полезного, но можно было бы сделать еще больше, если бы они жили в свободном от коммунистической идеологии демократическом государстве.

Ни на кого не глядя, погруженный в себя, в свои нелегкие воспоминания, заговорил Дан:

– Отца помню хорошо. Он был убежденным коммунистом и работал в Коминтерне. Его библией был «Капитал» Маркса. Помню, приходили к нему товарищи, и я часто слышал: «прибавочная стоимость», «рента», работы Ленина… Отец восхищался: «До чего просто и так глубоко». За ним приехали ночью, в тридцать восьмом. Нас с матерью не тронули, а другую семью из нашей большой коммунальной квартиры взяли всю – мужа, жену и сестер, только что окончивших десятилетку. В освободившуюся комнату въехал какой-то НКВДэшный чин, от которого я метнулся в сторону, столкнувшись в коридоре:

– Что, испугался? То-то! Не тронем!

– Года через два он куда-то исчез, а во вновь освободившуюся комнату въехал дворник нашего дома – стукач и сволочь. Семья его жила в деревне, и мы ее не видели. В Москве у него была, как он говорил, другая баба, из его деревни, тоже дворник и его первый помощник.

Держал он себя нахально, нагло, открывал дверь в комнату без стука, интересовался, кто у нас был. Его забрали в армию в первые дни войны, а комнату опечатали. Потом и дворничиха исчезла, а с войны дворник не вернулся. Так вот проходило мое детство под опекой, негласным надзором недремлющего ока НКВД. Почему мы, народ, черт возьми, находимся все время под надзором, почему нам одни книги разрешают читать, а другие не разрешают, почему партия разрешает смотреть только те кинофильмы и те театральные спектакли, которые она одобряет? И музыку тоже. Почему все время нам лезут в душу?