Тебе посвящается

И все-таки я проснулся ночью. Мама не предупрежда­ла меня, что эту ночь проведет уже под новой крышей, но почему-то я проснулся и во тьме слипающимися глазами увидел на месте маминой кровати большой сугроб. Это бы­ло невероятно. Я широко открыл глаза, и все оказалось проще: пустая мамина кровать под белым покрывалом, с пышной подушкой под белой накидкой. Странно выгля­дела она посреди ночи в своем дневном аккуратном убранстве. Я смотрел на нее и думал: «Это теперь не мамина кровать. Просто – кровать. А была мамина...» Не спалось. Ночь проходила медленно. Яркие лунные блики лежали на белом покрывале, желтые пятна уличных фонарей ше­велились на нем. Потом погасли лунные блики. Позже, когда темноту в комнате разбавило слабым светом пасмур­ного утра, расплылись без следа и желтые фонарные пятна. Часы пробили семь раз. В это время мама, бывало, будила меня, говоря: «Если хочешь позавтракать со мною – вставай».

А мне не хотелось иногда вставать. Как-то раз я про­бормотал: «Мам, еще посплю чолпасика...» Я хотел ска­зать «полчасика», но со сна сказал так, и мама весело переспросила: «Что? Что?»

С тех пор я уже каждое утро говорил: «Мам, еще чол­пасика», а мама смеялась и тормошила меня. Некому мне теперь будет сказать «чолпасика...». Это только наше с мамой слово, а мамы больше не будет здесь по утрам... И от мысли о таком пустяке я заплакал. Я открыл дверцу тумбочки, в которой всегда лежало множество мелких маминых вещиц и фруктовая карамель для меня, увидел, что в ней остались только порожние флаконы из-под ду­хов с гранеными пробками, и заплакал пуще. И уже по-иному, чем три дня назад, подумал о Комиссарове. Не с одним только любопытством – с чувством более слож­ным, от которого на мгновение становилось знобко.

Между тем домашние после маминого переезда нача­ли гораздо больше прежнего говорить о ней, Комиссарове и особенно – о моем отце. Ему было тогда тридцать лет, и он преподавал ботанику в школе.

Многие не понимали, почему маме вздумалось рас­статься с таким человеком, как мой отец. Никто не видел, чтоб он когда-либо причинил ей обиду. Я наблюдал лишь однажды вспышку маминого гнева против отца. Она бы­ла совершенно загадочной.

Как-то, в начале лета, отец пришел под вечер домой с большим букетом полевых цветов.

– Чудесные цветы! – сказала мама, подымаясь ему навстречу. – Это мне?

– Пожалуйста, – ответил отец, – если хочешь. Если тебе нравятся.

Мама взглянула на него недоуменно.

– Да, пожалуйста, – повторил отец. – Возьми. Я, соб­ственно, думал для гербария... Но, если тебе нравятся, возьми. Можешь взять все. Тогда сейчас поставим их в воду. А хочешь, отбери часть. Но можешь и все. Как хо­чешь. Пожалуйста. Они, кстати, сильно пахнут. Можно их здесь поставить в кувшин, но перед сном нужно будет их куда-нибудь вынести. Не забыть это сделать.

– Мне не нужны эти цветы! – сказала мама резко.

– Они тебе не нравятся? – спросил удивленно отец.

– Нет, – ответила мама, и глаза ее наполнились слезами. – Совсем не нравятся.

– А мне показалось... – начал отец.

– Тебе постоянно что-нибудь кажется! – перебила его мама дрожащим и в то же время презрительным голосом.

– Например?.. – осведомился отец.

– Что толку говорить! – Мама стремительно вышла, с размаху закрыв за собой дверь.

Отец развел руками и, постояв минуту неподвижно, пошел следом за нею с видом человека, который готов по­верить во что угодно, даже в то, что сам виноват, но отка­зывается что-либо понимать, пока ему не приведут приме­ров и доводов. Мама, однако, ни в этот раз, ни потом не приводила никаких доводов. Но она ушла к Комиссарову.

Оставленный, мой отец никогда не говорил о мамином замужестве. Почти все вечера он проводил дома, сидя один за шахматной доской. Он играл партию по переписке со своим другом Давидом Тетельбаумом, проходившим службу в Красной Армии.

Письма от Тетельбаума приносили не чаще двух-трех раз в месяц. Но отец склонялся над доской почти каждый вечер. Он передвигал фигурки и вполголоса рассуждал вслух... Партия длилась уже около года. Почему-то это тревожило моего деда и бабушку Софью. Иногда дед подходил к подоконнику, куда днем убирали доску с рас­ставленными фигурами, и недолго, но печально вгляды­вался в позицию.

Первые ходы были сделаны прошлым летом. К осени противники рокировались. Под Новый год разменяли фер­зей. В январе папа объявил шах. Его конь занял выгодную позицию в центре. Ранней весной Тетельбаум начал атаку на королевском фланге. Папа предложил жертву пешки, сулившую выигрыш темпа. От удовольствия он потирал руки. Это позабавило деда.

– Какую цену может иметь темп для тебя, играюще­го целый год одну партию? – спросил он небрежно.

Сам дед был человеком стремительным и успевал сделать за день неимоверно много.

– Ведь началось это, по-моему, еще при Люсе? – сказал дед, не дождавшись ответа на первый вопрос. (Люсей звали мою маму.)

– Да, – ответил отец, – еще при ней.

– М-да, странно, – сказал дед. – Нервы, нервы... Прой­дем ко мне в кабинет?

Отец покачал головой.