Тебе и Огню

 Тина еще не знает, что я отмечен даром творца и приглашает молодого архитектора, который готов, я вижу, не только руководить строительством, но и самолично скоблить пол или окна, таскать мусор на свалку, а время от времени приносить кувшинчик с вином и пить с нею в мое отсутствие. На здоровье! Только бы Тина была довольна ходом событий. Она рада. И молодой архитектор рад. Обнажив свой прекрасный торс, он готов прибивать и пилить, и долбить, и красить... И я рад...

 Он готов жениться на Тине!

 Я - рад!

 О, жить бы нам в шалаше из тростника и бамбука на берегу Амазонки! К осени становится ясно, что к зимней прохладе нам не удастся поселиться в новом доме. Вечерами Тина теперь молчалива. Мои слова не производят на нее впечатления, а ласки, я понимаю, просто неуместны. Глаза, ее большие красивые рыжие родные глаза полны бездонной печали, милые плечи сникли и, кажется, что и сама жизнь оставила это славное молодое тело.

 - Ти...

 - Уйду...

 - Послушай, - говорю я, - послушай, родная моя, ведь не могу же я больше...

 - Все могут, все могут, а ты...

 - Вот смотри, - я Мунка купил!..

 - Ненавижу твоего уродливого Мунка. Он омерзителен и далёк от гармонии, как любое осознанное уродство.

 - Но я же... Ты же... Но он... Весь мир за ним...

 У Тины просто искры из глаз...

 «Сам, как пёс бы, так и рос в цепи...».

 Проходит ещё один чёрный день.

 Тина разочарована. Я целую ее, но в ее губах уже не чувствую жара.

 Моя попытка вдохнуть в нее жизнь безуспешна, к тому же я не нахожу возможности, просто ума не приложу, как нам помочь в нашем горе. Был бы я Богом, не задумываясь, подарил бы ей этот мир, а был бы царем - выстроил бы дворец или замок, или даже башню на краю утеса. Из мрамора! Или хрусталя.

 «Дом хрустальный на горе для неё...» - цежу я сквозь зубы.

 - Что-что? - спрашивает Тина.

 Был бы я Богом! Клянусь - выстроил бы!

 - Не старайся переплюнуть себя, - предупреждает Тина, - вырвет.

 А так я только строю планы на будущее, в котором не нахожу места нашему замку. Понятно ведь, что, когда дом построен... Здесь нужна особая мягкость и сторожкость, чтобы она не упала в обморок.

 - ... и ты ведь не хуже моего знаешь, - говорю я, - и в этом нет никакого секрета, что, когда дом построен, в него потихоньку входит, словно боясь чего-то, оглядываясь и таясь, чуть вздрагивая и замирая, то и дело, озираясь и как бы шутя, на цыпочках, как вор, но настойчиво и неустанно, цепляясь за какие-то там зацепки, чуть шурша подолом и даже всхлипывая, пошмыгивая носом или посапывая, а то и подхихикивая себе и, наверняка со слезами горечи на глазах, но напористо и упорно, и даже до отвращения тупо, почти бесшумно, как вор, но твердо и уверенно, крадя неслышные звуки собственных шагов и приглушая биение собственного сердца, но не робко, а удивительно остро и смело, как движение клинка... в него входит...

 - Что... что входит?.. - глядя на меня своими огромными дивными глазами, испуганно спрашивает Тина.

 Я не утешаю ее и не рассказываю, что прежде, чем строить на этой суровой земле какой-то там дом или замок, или даже храм, этот храм нужно, хорошенько попотев, выстроить в собственной душе. Чтобы он был вечен...

 - Рест, - останавливает меня Тина, кретинизм - это диагноз?

 И я, врач, рассказываю ей, что кретинизм - это такая прекрасная штука... Рассказываю в деталях, что там и к чему, этиологию и патогенез в абсолютных подробностях, привлекая все знания, от которых у меня кружится голова, уверяя и утверждая, что это совсем не болезнь, хоть она и неизлечима никакими человеческими ни усилиями, ни средствами...

 - И не надо меня лечить, - прошу я, - и не надо даже пытаться...

 Я прошу лишь об одном...

 - Да, я слушаю, - говорит Тина.

 От этого нет лекарств.

 Я хочу, чтобы она восторгалась мной, а не моим домом, мной, а не зеркалами и фаянсами, мной, а не кедровыми полами и резными окнами, вызывающими зависть чванливо-чопорной публики, которую она отчаянно презирает. И еще я хочу, чтобы у нее дрожали ее милые коленки, когда она лишь подумает обо мне, чтобы у нее судорогой перехватывало дыхание и бралась пупырышками кожа при одном только воспоминании обо мне...

 Обо мне!..

 А не о моем доме.

 Об этом я не рассказываю, она это и сама знает!

 - Что входит-то? - ее глаза - словно детский крик!

 Я выжидаю секунду, чтобы у Тины не случилась истерика. Затем:

 - Когда дом построен, - едва слышно, но и уверенно говорю я, - в него входит смерть...

 Бедный Макс не знает, куда себя деть. Даже хвостом не виляет. А в глазах - комья печали...

 Бывает, я позволяю себе провалы в те дни, где мы с Тиной ещё...

 Это - навсегда?..

 «Ты-то тут при чём?» - слышу я.

 Нет-нет, к ружью я даже не притронусь.

Глава 9.

  - Это все, что мне удалось записать, - сказала Юля. - Волна цунами была ужасной, просто вероломной... Пирамиду как языком слизало... Остались...

 - Развалины...

 - Эти развалины - дело всей нашей жизни. Потом мы узнали, что это подводное землетрясение было рукотворным.

 - Как это?

 - Они взорвали под водой бомбу невероятной силы, чтобы уничтожить Пирамиду наверняка. Налицо было все, что свидетельствовало об этом сокрушающем ударе.