Театр ужасов

Где-то через неделю мы решили серьезно обсудить структуру фильма. Мы выпили по бокалу вина и сели за кальян. Первые десять минут, которые склеил Эркки, мне нравились, но Томилин сомневался…

– Это отличный фрагмент, только в начало его ставить нельзя. Где-нибудь в другом месте – запросто, но не в начале.

– Почему?

– Ничего не понять.

Я сказал, что мне нравится, мне все понятно.

– Мне тоже нравится! – воскликнул Томилин, даже вскочил и топнул. – Нравится! Мне тут почти все нравится! И мне тоже понятно. Но я же пытаюсь представить, как будут другие смотреть. И я говорю: непонятно. Если бы это было художественное кино, а не документалка, то вопрос отпадал бы сам собой. Но это документ! Документ должен быть понятным, строгим, стройным. Мы понимаем, потому что это часть нашей жизни. Но посмотри на это глазами случайного зрителя. Что он поймет? Допустим, какой-нибудь немец… Хм, скажет немец, aber wovon handelt es? о чем тут вообще? Они же сразу заскучают. Я прекрасно знаю немцев. У них совершенно другие представления о нашей жизни. У них – другая оптика! Нам нужно вступление, – серьезно рассуждал он, расхаживая по комнате (по той же комнате, где совсем недавно кричал на нас). – Вступление, которое объяснит, что это за странная жизнь. Зрителя, как ребенка, нужно ввести в наш мир, перед ним нужно расстелить ковровую дорожку координат. Кто этот человек с диктофоном? Что это за буквы разноцветные на стене? Почему люди бегают в масках? Все это надо как-то объяснить, не наигрывая! Объяснять надо не многословным закадровым монологом, а несколькими мазками, взмах кисти тут, жест там, и все понятно. Необходимо введение…

Мне было все равно, я не думал о том, кто будет смотреть наш фильм. Я хотел просто показать трамвай, на котором катал гостей Тобар. Я считал эту развалюху символом нашей жизни; трамвай катился красиво, ребята в масках покачиваясь шли в тумане на огни, у машин заряжали ружья, Костя сидел в комнате и курил кальян, глядя на буквы на стене, мышь крутилась в своем картонном дворце, и мы с Эркки о чем-то спорили – шестидесяти секунд хватило бы, чтобы рассказать нашу жизнь. Меня бы это устроило. Особенно трамвай. Мы с Эркки открываем рты, но вместо нашего разговора слышится стук колес – гениальный ход, я считаю. Потому что я слышу стук колес во время любого разговора! Как только со мной заговаривают, я чувствую, будто нас куда-то несет, мы едем на старом скрипучем ржавом трамвае – и едем мы в прошлое, а не в будущее.

– Трамвай мог бы стать лейтмотивом фильма, – сказал я. – Пустой салон, затылок водителя, темнота за окнами, шаткость, дерганье…

– Да, да, идея хорошая, но немного устаревшая. Сейчас никто так не делает, потому что никто не считает кода. В Европе никто этой поэзии не поймет. Ну подумаешь какой-то румын с усами катает тебя на трамвае? Ну и что? Кто увидит в этом символ? Забудь! Аттракцион… Ты забыл, в какое время живем – все вокруг потребители, а потребители хотят качественной развлекаловки. Даже документ надо снять так, чтобы он увлекал. А снято очень слабо. Такое качество отпугнет кого угодно. Никто не выдержит больше пяти минут этой болтанки. Надо что-то переснять. Хотя бы трамвай.

Я подумал, что Томилин кстати подвернулся (на безрыбье и рак рыба), а Эркки очень кстати уехал. Пока он в Сенегале, можно надругаться над его детищем. Если этого не сделать сейчас, – и как можно решительней, – может быть, ничего не выйдет вообще. Я пошел в наступление.

– Давай, Вася, делай! – сказал я и хлопнул себя по колену. Томилин выкатил на меня глаза. Он был в ошеломлении. – Давай! Сейчас такой решительный момент, надо действовать, Вася. Сам посуди, материал хороший, но нужна рука знатока. Впрягайся! Доводи фильм до ума! Почему нет? Ты же работал и в театре, и на киностудии. Давай! Хоть весь фильм заново снимай. Только не сообщай Эркки об этом. Пусть он пока ничего не знает. Он сейчас увлекся Африкой…

У Томилина на лбу выступил пот. Он весь заблестел от счастья и волнения.

– Что ты, что ты, – закудахтал он, – не надо таких крайних мер! Весь фильм… Нет, ну что ты! Эркки сделал невозможное. Отснял такой уникальный материал. Бесподобно. Особенно драка, особенно драка – это катарсис, коитус, оргазм, майн фрейнд! Ну что ты! Все будет хорошо. Ничего ему сообщать не будем. Пусть себе спокойно снимает свою Африку. Я тут тихонько кое-что сделаю… Ты меня неправильно понял. Много удачных мест, мало четкой руки, полно размытых кадров, наспех и кое-как, черновик… Пойми меня правильно, нельзя любительскую съемку валить в кучу. Рулон мятой бумаги получается. Материала много! Все просто здорово, но ведь это надо уложить в какую-то структуру!

Я сказал ему, чтобы искал структуру…

– Если не влом, – добавил я.

– Нет, конечно, не влом! – воскликнул он. – Ну что ты! Для меня это честь и удовольствие! Такой материал, такие возможности, такие люди…

Его повело. Он растрогался. Едва сдерживая улыбку, смущенно прятал глаза. Томилина признали, Томилину доверили, вот пришел Томилин, и дело пошло…