Кэти бежала вниз, освещенная бестолковым светом слишком крупной луны. И курильщики, должно быть, теперь собрались в лунном свете под кельей врачуемой Розеанны, чьи вопли все еще слышны за 130 миль… О, теперь она влипла по-настоящему, теперь ей предстояло куда более ужасное испытание, чем выйти за него замуж. Врач предупредил Шаббата, что она может позвонить ему и умолять забрать ее. Он посоветовал не проявлять жалости и малодушия и твердо сказать ей «нет». Шаббат обещал стараться. Чем ехать домой и слушать ее телефонные звонки, он посидел еще немного в машине, и неизвестно почему вспомнил того парня на нефтеналивном танкере, который когда-то давал ему читать книги. Они стояли на разгрузке в Кюрасао, там крупный трубопровод, и этот парень — тихий, воспитанный мальчик — вообще непонятно, что такие, как он, делают в море, шли бы в учителя, а то и в священники, — подсунул ему стихи Уильяма Батлера Йейтса. Он был одиночка, тот парень. Одиночка и самоучка. Он так молчал, что мурашки по телу бегали. Еще один тип американца. В море можно встретить всяких американцев. И уже тогда было много испаноязычных — тип сильного, жесткого латиноамериканца. Помню одного, похожего на Акима Тамирова[97]. Наши цветные братья всех сортов, всё, что только можно вообразить. Бывали довольно приятные и далеко не такие приятные — всякие. Как раз на судне, где тот парень дал мне книгу, приохотившую меня к чтению, был повар, такой большой, черный, толстый. Лежу я, бывало, с книгой на своей верхней койке, а этот повар подойдет да как схватит за яйца. И давай хохотать. Приходилось от него отбиваться. Наверно, потому я такой «гомофоб». Он ничего другого-то делать не пытался, но, не сомневаюсь, был бы очень доволен, если бы я откликнулся. Интересно, что мне случалось видеть его в борделях. А вот парень, который дал мне стихи, был ужасно странный, но никогда до меня пальцем не дотронулся, хотя я тогда был хорошенький зеленоглазый мальчишка. Он мне говорил, какие стихи читать. Много книг надавал мне. Ужасно мило с его стороны. Парень из Небраски. Я заучивал стихи на вахте.
Разумеется! Йейтс — к леди Гулзби:
Всего лишь через несколько часов Кэти пересечет финишную прямую. Он просто видел, как она грудью рвет ленточку и падает в объятия Камизоко Непорочной. Грудью рвет ленточку. Какизоми. Казикоми. Кому под силу запомнить их поганые кликухи. Да и кому охота утруждаться. Достаточно Тохо и Хирохито, их императора. Истерически всхлипывая, она расскажет декану об ужасающем признании Шаббата. А декан, пожалуй, поверит сразу, не станет притворно сомневаться, как это делала Кэти.
По дороге домой он слушал «The Sheik of Araby»[98]. На свете мало найдется таких правильных вещей, как эти четыре ярких соло. Кларнет. Фортепьяно. Ударные. Виброфон.
Почему теперь никто не ненавидит Тохо? Никто не помнит этого убийцу, кроме меня, этого генерала с его давней мечтой — уничтожить мир. Они думают, Тохо — это автомобиль. Но спроси корейцев, они расскажут, как японцы об них ноги вытирали тридцать пять лет. Спроси маньчжуров про вежливость и корректность их завоевателей. Спроси китайцев — они расскажут тебе, какое удивительное понимание проявили эти маленькие плосколицые империалистические ублюдки. Спроси их о борделях для японских солдат, там было полно девочек, таких, как ты. Нет, моложе. Декан думает, что это я враг. Хо-хо! Спроси-ка ее, как их мальчики, возвращаясь домой, просто протрахали, продрали себе путь в свою Азию, спроси о тех женщинах-иностранках, которых они опустили и сделали шлюхами. Порасспроси в Маниле про бомбы, про тонны бомб, сброшенных японцами уже после того, как Манила стала свободным городом.
Кто знает, возможно, однажды Учительница, наставляя своих девственных овечек, отвлечется на часок от темы «сексуальные преследования» и хотя бы упомянет о небольшом ужастике под названием Вторая мировая война.