Театр отчаяния. Отчаянный театр

– Я вас ломаю и ломать буду!.. Вы что думаете, я тут с вами говно жрать мечтал? Я мечтал кораблём командовать! Меня Родина учила… – Он запнулся, покачал головой и снова плюнул на пол. – Родину надо защищать! А вы все хотите домой к мамке… И Машку за ляжку хотите… А надо Родину защищать! Но вы домой хотите, крысята мелкие. А когда домой хочется и к Машке, Родину защищать страшно… Родину защищать скучно… А кто тогда её защищать будет?.. Так вот я… Я! – и он постучал себя пальцем в грудь, – здесь с вами в говне… Не на корабле в море, а тут!.. Чтобы было кому Родину защищать… Я вам жрать не даю, спать не даю… И не дам! Почему? А чтобы вы про мамку и Машку не думали… Чтобы… Родину защищать не боялись… Я вас тут так напугаю, что вам вообще ничего страшно не будет. Вам потом после нашего Бухенвальда служба мёдом покажется. Вы же после нас с Котовым небо в алмазах увидите. Жизнь красками заиграет… Вы ещё спасибо скажете… – вдруг он неожиданно встал и сильно покачнулся, – хотя нет… Нихера вы не скажете. Не поняли вы нихера… Рота, отбой! Спите, гадёныши, – сказал он и пошёл на выход, но вдруг остановился и крикнул: – Котов, ну-ка сигарету найди командиру!

Я запомнил те слова. Запомнил и поверил, что у каждого, даже самого страшного, фальшивого и бесчеловечного театра есть своя философия. У театра на острове Русский она была. И на её основе был создан сложный, многофигурный, тщательно отрежиссированный спектакль. Спектакль бесчеловечный и совершенно больной, заражённый какой-то неведомой медицине желтухой.

А самое страшное было то, что этот театр и спектакль постоянно находил тех, кому он нравится и кому он нужен.

Старшина Котов на остров Русский не с луны свалился. Его так же, как Алёшу Иванникова, как меня, как остальных за два года до нас привезли в Школу оружия. Его так же били, с ним делали то, что потом он делал сам… И ему в какой-то момент захотелось стать частью этой постановки.

В каждой роте обязательно находились те, кто хотел остаться и стать таким старшиной. Из двухсот пятидесяти – трёхсот парней обязательно находилось несколько, которые вдруг обнаруживали в себе желание стать частью этого театра. Сам спектакль пробуждал глубоко спрятанные и спящие страсти. В нашей роте тоже такие нашлись. Им изначально доставалось ничуть не меньше, если не больше, чем всем. Помню этих ребят. Все они, как Котов, как остальные старшины, как командир нашей роты и, наверное, как офицеры других рот Школы оружия, были склонные к артистизму, театральщине, драматическим приёмам и дешёвым эффектам.

Никто не прошёл через Школу оружия гордым и непобеждённым. Никто!

Разумеется, случались ситуации, когда кто-то не выдерживал, взрывался и бунтовал. Особенно в начале. Были среди прибывших спортсмены, были боксёры или просто дерзкие ребята, которых забрали на службу из какой-нибудь хулиганской банды какого-нибудь сурового города.

Такие сразу не поддавались, шли в отказ, били морду своему старшине… Но Школа оружия видела всяких. Всяких-всяких. И для всех, без исключения, находился метод.

Периодически в ротах вспыхивали бунты. Всегда спонтанно. Чаще всего ночью, когда старшины измывались над кем-нибудь, напившись браги. Что-то происходило, и вдруг общий гнев прорывался. Рота била своих старшин, баррикадировались в своём помещении, а дальше ребята не знали, что им делать. Один раз во время такого бунта старшин повыкидывали в окна третьего этажа. Благо никто не убился.

На случай бунта как раз и нужна была кадровая команда. Разлетался клич: «Полундра! Салаги бунтуют!» – и тогда поднимались на подавление сытые, здоровые и сплочённые водители, писари, электрики и даже духовой оркестр. Они быстро и жестоко, без разговоров, а просто силой подавляли бунт, чтобы никакое начальство о таком инциденте не узнало. А то в случае скандала понаедут комиссии и спокойная, сытая служба закончится. Нет! Такой театр не мог допустить постороннего начальства к себе за кулисы.

Миша Мхитарян, тот, что сказал, что учился в художественном училище и умеет хорошо рисовать, попал в одну роту со мной. Маленький, аккуратный, с большими грустными глазами, молчаливый. Мы почти не видели его. Миша беспрерывно рисовал. Где он спал и ел, а главное – когда, мы не знали.

Днём мы могли его видеть идущим в управление или обратно с рулонами бумаги. Он с утра до вечера писал большие буквы и рисовал разнообразные стенные газеты, наглядную агитацию, поздравительные плакаты, то есть исполнял задания командования. Для этого ему выделили отдельное помещение в здании нашей роты. Мы частенько тайком просили у него листочек бумаги для письма, ручку или карандаш. Он всегда старался помочь.

По ночам же он обслуживал запросы старшин. Он сидел в своей комнате под лампой и, как старый ювелир, сгорбившись, оформлял фотоальбом какого-нибудь водителя, электрика или лютого старшины, которому Котов на время и за какую-то мзду или услуги предоставил своего умеющего рисовать курсанта.