Театр отчаяния. Отчаянный театр

– Братцы! – расхаживая от одного провинившегося в другому, говорил Котов. – Вот ваши товарищи засунули хлеб в грязный карман… А этот вот сунул его в трусы… Это же хлеб! Тебя мама с папой так учили относиться к хлебу? А в кармане что? В трусах что? Микробы! Вы чего хотите? Желтухой заболеть?.. Заболеть желтухой хотите, чтобы заразить всех? Да? И чтобы Котов тоже заболел, и чтобы Котов умер или чтобы у Котова не стоял? Этого хотите?.. Я знаю, что хотите!.. – говорил он монотонно и продолжал медленно прохаживаться. – Все вы мне смерти хотите… Но я не понимаю, братцы, зачем вы хлеб взяли? Вам что, еды не хватает?.. Если не хватает, вы скажите… Вы пожалуйтесь… Просто вот тут стоят ваши боевые товарищи, они не взяли хлеба, им всего хватает… Может, вы голодные?.. А? Наверное голодные… Хлебушка хочется?.. Так будет вам хлеб.

Котов в таких ситуациях посылал на камбуз за хлебом. Приносили столько буханок, сколько было провинившихся. Потом он заставлял стоящих перед строем парней съесть всю буханку целиком, разумеется, ничем не запивая.

Если кто-то не мог уже есть или сразу отчаянно отказывался, то тогда Котов применял самый действенный метод, который в Школе оружия был отработан в совершенстве.

– Братцы! – говорил он, обращаясь к строю. – Вот этот жадный и зажравшийся наш товарищ не хочет съесть хлеб. Отказывается. И что теперь нам делать? Мы же не можем этот хлеб выбросить. А после того, как эта крыса подержала его в своих поганых желтушных руках, мы его тоже есть не можем… Давайте попросим его доесть хлебушек. Все вместе… – Тут он менялся в лице до неузнаваемости. – Слушай мою команду! – истошно орал он. – Упор лёжа принять! Раз, два… Раз, два…

Весь строй падал на асфальт и начинал отжиматься.

– Вот смотри, сука, смотри, крысёныш, как тебя твои товарищи просят… Просят, не бери, падла, хлеб из общей тарелки, терпи, как все терпят! Перхоть ты поганая!

Он мог заставить нас не отжиматься, а приседать или стоять на одной ноге.

Морили голодом долго и умело. Могли не позволять есть пару дней, а потом давали на завтрак, и на обед, и на ужин сушёную картошку… То есть картофельный порошок, залитый кипятком. Этакий сероватый клейстер с комками. Мы его всё равно ели, преодолевая рвотные позывы.

– Не делайте из еды культа! – кричал, наблюдая, как мы поедаем то, что человек есть не может и не должен, начальник столовой, невероятно чистоплотный и холёный субтильный офицер с седыми висками. – Запомните! Еда не главное! За еду Родину продавать нельзя. Помните! Ради еды подвигов не совершают. Блокадный Ленинград выстоял… Им бы такую еду, а вы давитесь.

Все они, конечно, подобрались в эту воинскую часть, на этот остров и в свой сплочённый коллектив по основному принципу – им нравилось издеваться над людьми и быть безнаказанными. Издеваться они любили по-разному, но именно это и собрало их вместе.

Надо отдать им должное, издевались они не просто так, а по установленным в Школе оружия правилам и с мощным философским обоснованием… Они действительно верили, что делают, издеваясь над нами, благое дело. Благое нам и для нас… В это было трудно поверить, но я поверил.

Однажды командир нашей роты остался ночевать, не уехав домой. Такое иногда случалось. Очень редко, но бывало. Может быть, ссорился с женой, кто знает… И вот как раз в такую редкую ночь он явился в ротное помещение, включил свет, скомандовал подъём и построение, дождался, когда мы подскочим, оденемся и построимся в длинном проходе между койками.

– Смирно! – рявкнул он и пошёл вдоль строя покачиваясь.

Он был без фуражки, без галстука, помят, пьян и не счастлив.

– Вольно! – встав перед серединой строя руки в боки, скомандовал он. – Что? Спать хотите?.. А я тоже хочу… – Он покачивался и оглядывал нас, поворачивая голову рывками. – Я вас дрочил и дрочить буду! Но вы же нихера не поймёте!.. Ненавидите меня! Я знаю, я вижу… – сказал он и покачнулся. – Баночку мне принесите… мухой!

Старшина Котов метнулся и стремглав принёс командиру табуретку. Тот сразу же сел на неё, сгорбился, положил руки на колени, посидел так, опустив голову, смачно плюнул на пол и снова уставился на нас.