Тарантас (Путевые впечатления)

А радость-то какая. Сенька, Сидор, все соседи, все православные пировали у меня до утра.

На другой день частный и частниха выехали из города.

А я в первый мясоед взял cебe жену у соседа Сидора и вот третий год, прибавил Фадеев, - живем себе, слава богу... нечего сказать... да, - .г.).

Глава X

НЕЧТО О СЛОВЕСНОСТИ

Путники едут по большой дороге. Дорога песчаная. Тарантас тянется шагом.

- Признаюсь, - сказал, зевая и потягиваясь, Василий Иванович, скучненько немного, и виды по сторонам очень не замысловаты ..

- Налево гладко...

Направо гладко...

- Везде одно и то же. Хоть бы придумать чем-нибудь позаняться.

- Чтением, например, - сказал Иван Васильевич.

- Пожалуй, хоть бы и чтением. Я очень люблю иногда, как делать нечего, книжечки читать. Очень иногда забавные истории пишут. Да кстати, коли смею спросить, вы, может быть, сами сочиняете?..

- Нет-с.

- И хорошо, брат, делаешь. Дворянину неприлично идти в писаки. И потом, - прибавил, вздохнув значительно, Василий Иванович: - не всякому дан talent...т.

- Для нынешней словесности не нужно таланта, - сказал Иван Васильевич.

- Не всякому дано дарованье.

- Не нужно дарованья!

Василий Иванович взглянул на Ивана Васильевича.

Иван Васильевич взглянул на Василия Ивановича.

- Да, - продолжал Иван Васильевич, - теперь не нужно дарованья -нужна одна смышленость. Теперь словесность - ремесло, как ремесло сапожника или токаря.

Писатели не что иное, как литературных дел мастера, и скоро поделают они себе вывески, как в кондитерских и булочных.

- Ну уж, позволь, - прервал Василий Иванович, - это ты уж просто, кажется, аллегорию говоришь.

- Нет, я говорю правду. Неужели вы не знаете, какие жалкие и мелкие расчеты скрываются под громкими названиями? Вы еще верите, когда вам говорят, что словесность - выражение народного духа и бытия; вы веруете в высокое ее призвание научать людей, исправлять пороки и направлять душу к чистым наслаждениям. Все ведь это вздор. Словесность есть один из тысячи способов добывать себе деньги, и все. прекрасные чувства, все глубокие мысли, которыми наполнены теперь книги, можно исчислить на ассигнации и серебро. Уничтожьте продажу книг - и словесность исчезнет. В наше продажное время поэзия разлагается на акции и восторг берется на откуп. Скоро заведут сочинительские фабрики и готовые мысли, и чувства будут продаваться по таксе, смотря по достоинству, как продаются теперь у портных фраки и панталоны.

- В прошедшем году, - заметил Василий Иванович, - я купил себе на Кузнецком мосту фланелевый сюртук. Как бы вы думали? никуда не годился. Француз мошенник обманул.

- Так обманывают вас те, которых вы читаете с удовольствием, как добрый и честный человек. Вы с доверчивостию покупаете кафтан, а кафтан ваш сшит из тряпок, и то на живую нитку. Теперешние портные, или литераторы, славно себе набили руку для выкройки. У них все в дело идет: и политика, и религия, и нравственность, и юридические вопросы, и философские задачи, а паче всего любовные похождения всех возможных родов. Вгляните на современную европейскую литературу; вгляните в балаганные кулисы. Вам, право, станет тошно. Перед вами все нарумянено, раскрашено, фальшиво; всюду мишура и фольга, всюду жадное стремление обобрать публику. Но публика не поддается, а проходит себе своим путем перед словесностью, как перед нищим, и лишь изредка бросает ей залежалую гривну. В самом деле, Европа до того стара и опытна, что уж не может более играть добросовестно в литературу. В Европе чистые чувства задушены пороками и расчетом. В ней нет более тех девственных призывов, которые необходимы для излияния девственных и неподдельных впечатлений. Кое-где встретятся еще, может быть, несколько людей, одушевленных благородным огнем, но они не воскресят погибшего: из лохмотьев не сделать им порфиры. Вот почему в стране, еще во многом девственной, в стране, еще не утратившей вполне святыни своей первобытной народности, в стране могучей и доблестной, как Россия, должны быть свои родники, чистые, светлые, не смешанные с грязью испорченных образованностей.

- Так-с, -сказал Василий Иванович, который слушал довольно небрежно и ничего не понимал. - Вы любить нашу русскую литературу?

- Сохрани меня бог! - с живостью прервал его товарищ. - Я не говорил такой глупости. И к тому же, о какой литературе вы говорите? Их две у нас.

- Как две?

- Да! Одна даровитая, но усталая, которая показывается в люди редко, смиренно, иногда с улыбкою на лице, а всего чаще с тяжкою грустию на сердце. Другая наша литература, напротив, кричит на всех перекрестках, чтоб только ее приняли за настоящую русскую литературу и не узнели про настоящую. Эта литература приводит мне всегда ка память крикливых сидельцев Апраксина двора, которне чуть не хватают прохожих за горло, чтоб сбыть им свой гнилой товар. Признаюсь, я не видал ничего смешнее, удивительнее, уродливее и отвратительнее этой подложной литературы.

- Отчего это?