Танцуют все

Повторяю: о значении этого я не догадывался. Как, впрочем, не догадывался и об Игре, тихонько просачивающейся в нашу жизнь. Иван в тот день мне ничего толком не объяснил. Его пронзило предчувствие, он прикоснулся к обжигающей тайне, но до самой тайны ещё следовало добраться, осмыслить её, очистить от напластований, увидеть воочию её огненное нутро.

Всё это нам ещё предстояло.

А пока я блуждал в потёмках сознания. Мы с Аделью как бы поменялись ролями: она стала деятельной, энергичной, ни секунды покоя, как будто жизнь её неожиданно обрела некий смысл, а я, наоборот, погрузился в апатию, бродил, словно собственное отражение, по квартире, заваривал кофе, который потом не пил, листал книги, не имея никакого желания их читать (чем они мне помогут?), подолгу, без единой мысли, сидел в кресле, у себя в кабинете, слушая загадочные шорохи тишины. Квартира у нас была пятикомнатная, большая, в самом центре, наследство такой же большой, но уже исчезнувшей в беспамятстве перемен семьи, окна её выходили с одной стороны в переулок, а с другой — в асфальтовый дворик, обсаженный чахоточными тополями. Жара, к счастью, закончилась, шли дожди, налетали порывами и барабанили крупной дробью по стёклам, в лужах мучилась сорванная с деревьев листва, а я всё надеялся, верил, что это просто какой-то морок, что он пройдёт, стоит встряхнуться, развеется, точно дым: откроется дверь, войдёт Адель — такая, какой она была ещё год назад. И всё вдруг станет по-прежнему

Тщетные это были надежды. Дверь открывалась, Адель входила, и возобновлялся тот же утомительный сериал: заботливая, прилежная внучка и любящий её, но по-старчески бестолковый дед.

Как ни странно, об Игре я в то время почти не думал. Высказывания Ивана на эту тему были слишком неопределёнными. Вместо этого я вспоминал тезис Хёйзинги о том, что именно игра породила культуру, а не культура — игру, основано на животных инстинктах: лиса приносит детёнышам полузадушенную мышь-полёвку, чтобы учились охотиться — играли с ней. Пронизывает всю нашу жизнь: спортивные состязания, судопроизводство, карьера, война, любовные ритуалы — всё это, по сути своей, игра. Мы играем с рождения и до смерти. Кстати, и вера: спасение души, реинкарнация, метемпсихоз — не что иное, как попытки обыграть даже смерть. Я также вспоминал мысль Роже Кайуа, что игра составляет основу современного общества, поскольку объединяет собой социальное и инстинктивное, превращая его таким образом в целостный живой организм. И об «обществе спектакля» Ги Дебора, порождённом именно тотальной игрой, я тоже иногда вспоминал. Но это проходило у меня как бы по краю сознания. Я не понимал, какое отношение эти ослепительные концепции, сами представляющие собою род интеллектуальных игр, имеют отношение к тому, что происходит с нами, со мной и Аделью, «здесь и сейчас». И всё же, слушая шорохи, порождённые сумрачной пустотой квартиры, или вздрагивая от плеска дождя, разбивающегося об оконные стёкла, я чувствовал, что нарастает некое напряжение, рокотание жизненных струн, натянутых до предела.

Словно сгущался воздух и словно начинали, как перед обвальной грозой, проскакивать в нём мелкие электрические разряды.

Должно было что-то случиться.

Я ощущал это замиранием сердца, которое точно зависало над пустотой.

Не мог ни спать, ни есть, ни думать, ни существовать вообще.

Пребывал в ожидании.

И это «что-то» в самом деле случилось.

В один далеко не прекрасный вечер Иван приволок ко мне Хухрика.

Лента новостей.

Молодёжная организация «Отчий край» обратилась к молодым россиянам с призывом играть только в патриотические компьютерные игры, в те, которые развивают лучшие качества человека. «Вторжение», как считает пресс-секретарь организации, — одна из таких ярких патриотических игр.

Иван провёл его на кухню, как под конвоем. Конечно, без наручников, без «руки за спину!», даже не держал за локоть цепкими пальцами, и всё равно тот шествовал, словно в спину ему упиралось дуло винтовки, которое подталкивало вперёд.

— Садись!

— Ну, отпустите меня...

— Тебе сказали — садись!

А когда тот осторожно опустился на табуретку, кое-как, сгорбившись, зажав ладони между колен, Иван устроился вплотную к нему, напирая всем телом:

— Вот, Алексей Георгиевич, посмотрите на этого Хухрика. Забился в щель, думал, я его не найду, но я умею искать, скажи, умею?

Хухрик что-то пробормотал, пытаясь, хоть на миллиметр, отодвинуться.

Но отодвигаться ему было некуда.

Дальше была стена.

— Громче!

— Умеете... да... — голосом, полным слёз, выдавил из себя Хухрик.

Казалось, он сейчас разрыдается.