Танцующий на воде

Я двинулся по мосту, навстречу фантомам, страшась раздавить башмаком какой-нибудь почти живой завиток тумана. И в эти мгновения, даром что противоположный берег проглядывал то и дело меж танцующих синеватых сущностей, я отчетливо понимал: не он станет нынче нашим с Финой пунктом назначения.

– Фина, – заговорил я. – Дорогая моя Фина! Я немало рассказал о своих странствиях, но так и не раскрыл до сих пор, что же меня ведет, что это за сила такая, а знаешь почему? Я сам не понимал. Истина была скрыта от меня во мне самом. Туман, вроде вот этого, в который мы с тобой вступаем, заволакивал в моих голове и сердце механизмы Переправы. Иначе было нельзя. Туман поднялся сразу после трагедии с моей родной матерью, и я, ребенок, просто не выдержал бы, не выжил бы без этого тумана. Истина раздавила бы меня тогдашнего насмерть.

Тебе известно, Фина, кто моя мать. Ее звали Роза. Тебе известно, что родился я у Розы от нашего хозяина, Хауэлла Уокера. Я – плод их связи, окрашенной принуждением, унижением, насилием. Но я не единственный Уокеров сын. Был еще Мэйнард, рожденный двумя годами ранее меня от истинной леди, хозяйки Локлесса. А раз так, раз в его жилах текла благородная кровь, все считали, что Мэйнард, законный наследник, в один прекрасный день станет править Локлессом рачительно и мудро, приумножая богатства, сохраняя дух Старой Виргинии. Ибо велика вера людей в силу благородного происхождения, велик соблазн обожествлять кровь – якобы в ней, в крови, и магия рода, и способности к наукам, якобы она определяет саму судьбу. Но я, полукровка, самим своим появлением на свет бросил вызов каждому, кто привык так думать. Я попрал законы о предназначении и предначертании, и теперь, когда я знаю то, что знаю, и пережил то, что пережил, мне ясно: все дело в моей матери.

Слишком долго я был лишен воспоминаний о ней – словно никогда не видел ее лица, не слышал голоса. Но теперь я вижу маму. Я вспомнил, как лучились мамины яркие глаза, как она улыбалась, как отливала медью ее темная кожа. Я вспомнил ее истории. Мама рассказывала о далеком мире, что лежит за Большой Водой; рассказывала только по вечерам, обязательно при потушенной свече и только в тех случаях, если днем я себя хорошо вел. Я все вспомнил, Фина! Мамины истории озаряли нашу хижину, проплывали над нами, словно ожившие картины. Помню легендарного Каффи – о нем говорили «барабанная дробь аж в костях гудит». Помню, как освещал мои детские сны образ богини по имени Мами-Вата[39], которая обитает в раю, – мы все туда попадем за наши земные страдания, только придется пересечь океан.

Мы с Финой оба уже тонули в тумане. Что до моста, он таял, таял прямо передо мной. Фина вцепилась в мою ладонь, ракушечные бусы пыхали жаром на моей груди, а река словно остановилась, застыла в берегах – ни ряби, ни волн, ни плеска.

– Каффи, невольник с барабанной дробью в костях, – он такой не один был. У моей мамы тоже каждая косточка гудела, дрожала, плясать приказывала. Недаром же мамин танец – будто рассказ, будто миф; да что там – красноречивее, живее любого рассказа или мифа. Как сейчас вижу: мама с тетей Эммой джубу пляшут. Бусы у обеих звенят, каждая ракушка подпрыгивает, а кувшин с водой на темечке и не шелохнется. Хорошее то было время даже для рабов, но мама и тетя Эмма знаешь почему плясали? Я думаю, чувствовали, что скоро конец этому придет. Скоро все виргинское благополучие в пыль рассыплется.

Фантомы ринулись к нам, окружили, взбаламутили воздух своим трепетанием. И, вглядевшись в их лица, я понял: нынче Рождество, мне пять лет, и графство Ильм еще далеко от упадка – вон хозяин, по обычаю, прислал нам на Улицу сидр – несколько бочонков; и мама с тетей Эммой пляшут джубу возле костра. Я-взрослый застыл на месте, ибо, даром что вызвана пляска была мною же самим, мне хотелось продлить видение, впитать каждую деталь. Увы, милые призраки побледнели, и расплылись, и пригрозили сгинуть, как свойственно живым людям и обычным воспоминаниям. Тут-то я и понял: чтобы пляска продолжалась, я должен говорить.

– Мир изменился. Табак стал худо расти. В Локлессе все чаще появлялись чужаки, лица их искажала тревога. Жирные красноземы превратились в непробиваемую глину, и целые поместья по берегам Гус-реки стояли заброшенными, в них селились опоссумы да крысы. Прежде кругом была родня – дядюшки, двоюродные братья и сестры. Теперь они куда-то подевались, и говорили про них как про покойников. Ибо путь их лежал в Натчез и дальше, к Югу. Я помню, потому что разлуки случались на моих глазах.

Фантомы больше не плясали – теперь они шли, они влачились по мосту. Веселость их пропала, оживление в глазах сменилось тоской – глубокой, как сама Гус-река. Руки и ноги, вот только что прекрасные в ритмичных своих движениях, были скованы цепями.