Танеев

Когда лечащий врач позволил встать, бледный, отощавший, опираясь на стулья, Танеев добрался до стола и прежде всего с жадностью набросился на газеты и тотчас же начал хмуриться.

За время вынужденного «пробела» в жизни, как видно, многое переменилось. Гнетущее чувство вызывал сам внешний облик газетных листов, испещренных бельмами цензорских вымарок.

Скупые, лаконичные и от этого еще более зловещие заметки о приговорах военно-полевых судов, о кровавых драгонадах карательных отрядов фон Римана и Ренненкампфа в прибалтийских губерниях. А за всем лысеющая, чернобородая голова Столыпина с сумрачными, глубоко провалившимися глазами.

— Так было, так будет! — провозгласил премьер с думской трибуны.

И тут же — разглагольствования либералов (им все еще казалось, что именно они подлинные хозяева русской земли!); вопли декадентов, призывы «воспарить над буднями» и тут же лакейское прислужничество перед властью.

Происходящее в мире до того волновало больного, что друзья на первых порах начали припрятывать наиболее острые номера газет.

Настоящие «новые времена» обозначались прежде всего в сфере идей. Русская интеллигенция заметалась в поисках новых вех и маяков. Многие, охладев к политической борьбе, пошли навстречу декадентам, занимавшим одну за другой ключевые позиции в искусстве, в литературе.

Если «декаданс» в современной ему музыке представлялся Танееву «отвратительным в своей сущности злом», то прежде всего потому, что он считал его гибельным для искусства, подрывающим устои его существования, ведущим к неизбежному распаду тональной системы. Большие произведения, писал он, рождаются не как стройные организмы, а как бесформенные массы механически связанных частиц, которые можно по усмотрению переставлять и заменять другими.

Особенно отталкивали композитора излишества в сфере гармонии.

Однажды с комическим ужасом он рассказывал о том, что, по слухам, некий француз пишет музыку квартовыми аккордами, красными чернилами на черной бумаге…

Вместе с тем он глубоко чуждался и рутины. Немного позднее он писал Модесту Ильичу Чайковскому: «У меня не лежит душа к сочинениям новейших модернистов вовсе не потому, что я желаю застоя в музыке и враждебно отношусь к новизне. Наоборот, повторение того, что уже давным-давно сказано, я считаю делом бесполезным, и отсутствие оригинальности в сочинении делает меня к нему совершенно равнодушным. Но теперешнее движение кажется мне, прежде всего, в высшей степени односторонним… Музыкальный язык портится. Вместо связности и целеустремленности гармоний, которая чувствуется в сочинениях еще сравнительно недавнего времени, мы встречаем совершенно произвольное сопоставление тонально отдаленных друг от друга аккордов…»

Не новое как таковое отталкивало московского музыканта. Довольно вспомнить восхищение, с каким он встретил «Кащея» и позднее «Золотого петушка» Римского-Корсакова.

Никогда Сергей Иванович ничего не принимал и не отвергал до проверки опытом.

Предание донесло до нас память о том, как в течение нескольких недель московские музыканты, собираясь в домике Танеева, прилежно изучали оркестровые партитуры «Кольца Нибелунгов» Вагнера. Ничто существенно важное от внимания Танеева не ускользало.

Еще при жизни Чайковского Сергей Иванович не отрицал того, что у Вагнера «можно многому подучиться».

Путь, избранный Скрябиным, одним из любимейших учеников Танеева, внушал учителю чувство озабоченности, порой недоумения.

Вместе с тем в яркой талантливости Скрябина даже в поздний период Сергей Иванович никогда всерьез не сомневался.

Скрябин же, по словам Болеслава Леопольдовича Яворского, «при всей необычности внутренней слуховой настройки, верный заветам Танеева, выдерживал всю классическую последовательность композиционного оформления».

Именно с этих позиций Танеев, сурово осуждая «гармонические излишества», случалось, принципиально отстаивал музыкальную форму даже таких сочинений, как «Поэма экстаза».

В дневнике Танеева сохранилась запись от 2 декабря 1903 года о посещении Скрябина, игравшего учителю только что созданную Третью симфонию.

Каждый из учеников Сергея Ивановича пошел своей дорогой, отвечающей художественному темпераменту, склонности и влечению сердца.

Но для каждого из них танеевский домик обладал неотразимой притягательной силой.

5

Несколько окрепнув физически, Сергей Иванович постепенно вернулся к сочинению музыки.

Оглядываясь на прожитый год, композитор иногда думал о тяжких утратах, о горестях и болезнях, оставшихся там. Но кое-что удалось сделать и для людей, для будущего. Это квартет, книга о контрапункте.

Теперь его привлекали вокальные формы. Нередко в руках у него видели томик стихов Тютчева с карандашными пометками на полях пожелтевших страниц.

Так родились на свет танеевские терцеты «Ночи», несколько необычная форма была позаимствована, как видно, из опыта великих мастеров эпохи Возрождения. Композитор видел в этих небольших сочинениях для вокального трио переходный этап к дальнейшему.

Первым был текст «Сонета Микеланджело».