Тамплиеры Пролетариата

"В лунном свете на морском берегу среди заброшенных одиноких лугов, когда вас угнетают горькие раздумья, вы можете заметить, что все вещи принимают желтые, причудливые, фантастические формы. Тени от деревьев движутся то быстро, то медленно, туда-сюда, складываясь в различные фигуры, распластываясь, стелясь по земле. В давно прошедшие годы, когда я парил на крыльях юности, все это заставляло меня мечтать, казалось странным; теперь привык. Ветер выстанывает сквозь листву свои тоскующие ноты; филин же гулко кричит, так что у слушающих его волосы принимают вертикальное положение".

Так звучит зловещий зачин восьмого фрагмента первой "Песни Мальдорора". Этот фрагмент в целом поражает своей идеальной, нечеловечески совершенной законченностью: перед нами открывается глубинное мировоззрение Лотреамона, этого "великого неизвестного" мировой литературы.

Относительно Лотреамона существует несколько основных версий. Его открыли в начале XX века сюрреалисты, распознав в нем своего предтечу. Есть вульгарное мнение, что речь идет о тяжелом душевнобольном, а некоторые литературоведы интерпретируют его тексты как пародию на романтизм, готический роман или как легковесные упражнения в черном юморе.

Все это, однако, никак не приближает нас к пониманию Лотреамона, который остается зловещей энигмой, завораживающей не одно поколение людей, ищущих радикальных ответов и неортодоксальных вопросов. Вглядимся в указанный фрагмент первой Песни Мальдорора, приблизимся к его автору, этому "дитя Монтевидео", получеловеку-полудемону, в котором сочетались экстремальная жестокость Сада, «сатанизм» Бодлера, ослепительность Рембо и отчаяние Нерваля.

Уже понятно, что в данном антураже должно произойти что-то страшное, какое-то чудовищное, невозможное событие, близость которого бросает тень паранойи на сумрачный и тревожный галюцинативный пейзаж. (Когда читаешь лотреамоновское описание природы, кажется, что речь идет о психоделическом видении, больше напоминающем компьютерную графику, нежели прямолинейное наблюдение за внешним миром; складывается впечатление, что эти пейзажи написаны им в месте, не имеющем ничего общего с изображаемой картиной.)

Кто появится теперь на этой макабрической сцене? Вампир? Убийца? Белокурая бестия Мальдорор? Первертная старуха с окровавленным лезвием? Монстр?

Нет. На сей раз это будут псы.

"Тогда обезумевшие псы разрывают свои цепи и убегают прочь из далеких хижин; они бегут по полям то там, то здесь, внезапно впав в бешенство".

Казалось бы, ничто не предвещало такого резкого поворота событий; зачин предполагал коварное, таящееся зло, а не эту необъяснимо молниеносную истерию псов. Но факт остается: речь идет о вдруг обезумевших псах — сошедших со своего собачьего ума без причины, без смысла, просто так, вдруг. На фоне зловещих теней и лунного света.

Псы — знаки-существа спонтанного пробуждения, страшные силы без рефлексий и психологического обеспечения. Они врываются в ткань текста вопреки автору. Создается впечатление, что фраза "тогда обезумевшие псы разрывают свои цепи" навалилась на Лотреамона без предупреждения, откуда-то извне. Возможно, он планировал описать иной макабр, погрузиться в другие созерцания кошмара. Но псы — кто эти псы? — настояли на своем, подмяв волю автора. Это всего лишь образы, это всего лишь текст, как-то неуверенно подсказывает наше обыденное сознание, уже явно предчувствуя, что сталкивается с чем-то необычным, страшным, выходящим за рамки литературы, психологии, условного языка ментальных конструкций. С жесткой и трехмерной, материально-телесной реальностью лотреамоновских псов.

"Внезапно они останавливаются, смотрят по сторонам в диком беспокойстве слезящимися зрачками".

После этой картины никаких сомнений не остается, что эти существа — псы — только, что появились в мире; они ведут себя не как бешеные животные, но как существа, внезапно и совершенно неожиданно для самих себя очнувшиеся в пространстве, совершенно отличном от привычного для них. Отсюда "дикое беспокойство в слезящихся зрачках". Далее настает время странной мистерии, особого ритуала, в котором родившийся невмещаемый ужас воплотит гимн своей собственной непреходящести.