Там, за передним краем

Возвращаясь с обеда, младший сержант Лавров увидел на полянке, неподалеку от штабных землянок, большую группу людей. Подошел ближе. Все ясно: пополнение прибыло. Не ошиблась Ясюкевич. Среди прибывших без труда можно было различить тех, кто уже побывал в боях, и тех, кто впервые попал на фронт. Бывалые сами расспрашивали: нет ли у вас такого-то, а не попадал ли к вам из такого-то полка такой-то, кто командует разведчиками и как его увидеть, чтобы привет от друга передать, и т. д. и т. п. А новички держались кучкой. Они чутко прислушивались к громыхавшему почти рядом переднему краю. Друзей, знакомых не искали. Это к ним чаще подходили, спрашивали:

— Земляки есть? Кто из Костромы?

— Ищу сибиряков.

— Москвичи есть? Подходи с «сидором», обнимать буду.

Находились земляки. Радовались встрече. Ведь земляка повидать — все равно, что на родине побывать. «Из какого района? А село?» Расспросы, расспросы. Один надеется что-нибудь узнать о родных, близких, другой — тут, на фронте, услышать «самый главный» совет: и как в бою себя вести, и как жизнь свою сберечь и в то же время врагов истребить побольше…

Наверное, природой уж так определено, что молодое, неокрепшее всегда жмется к тому, что сильнее, опытнее. Командование учитывало это, и при формировании подразделений всегда получалось так, что рядом с необстрелянным юнцом непременно оказывался видавший виды солдат, который учил его разным фронтовым премудростям. И с каким обожанием, с какой теплотой вспоминали потом бойцы о своих наставниках, «ангелах-хранителях»! На этот счет Лавров хорошо запомнил рассказ сержанта Муравьева о первых днях своего пребывания на фронте, который он поведал как-то своим хлопцам-разведчикам.

— В Прибалтику я попал, — говорил он, — в апреле сорок четвертого. Расположились в лесу. Холодно было. Снег хоть и сошел, но не везде. Стали мы готовить себе жилище. Землянки глубокие нельзя рыть — вода. Снимали на полметра грунт, посредине делали проход, тоже глубиной в полметра. А потом из жердей, елового лапника и дерна сооружали крышу. Занимались этим в основном старые солдаты. Мы же, молодые, были у них, как говорится, на подхвате. В землянке рядом со мной расположился лысоватый дядька с жесткими усами. Степенный такой мужик. Михаил Ильич Михайлов. Помнить его буду, пока жив. Перво-наперво, чему я удивился, это его вещмешку. Чего там только не было: портянки запасные, носки шерстяные, моточек дратвы, набор иголок, даже гвоздики… А ножику его все отделение завидовало: там и ножницы, и ложка, и шило, и вилка, и приспособление, чтобы консервы открывать. После ужина уснул я как убитый. Среди ночи чувствую — кто-то касается меня. Поднял голову: это Михаил Ильич поправляет на мне сползшую шинель, тихо приговаривает: «Спи, сынок, спи». И так стало тепло у меня на душе, будто рядом с родным отцом лежу. В другой раз смотрю: он на опушке леса какие-то сухие дощечки собирает. «Зачем это вам?» — спрашиваю. «Да вот некоторые новички, — отвечает, — ложки потеряли. А что это за солдат без ложки? Надо сделать им». Потом высыпал из вещмешка несколько двухсотграммовых толовых шашек, сложил их пирамидой под посудиной, в которой лежали куски какого-то белого металла — алюминия, наверное, — дощечки приспособил и все это сооружение поджег. Я шарахнулся в сторону. «Да не бойся, — улыбнулся он. — Тол от этого не взрывается. Копоти вот много, зато жар хороший». Через полчаса куски металла в посудине сморщились, в одну кучу собрались. Михаил Ильич достал из кармана ложку, в мокром песке выдавил форму и залил туда расплавленный металл. Подождал минуты две, смотрю — вынимает… ложку. Корявую, с прилипшими песчинками, но ложку! «А теперь, — говорит, — немного напильником ее обработать — и готова». Пять штук отлил. Вечером отчистил их и вручил новичкам. Вот одна из них.

И сержант пустил по кругу ложку, которую, действительно, не отличить от настоящей.