Там, где нас нет

– Прежде чем уничтожить записи и сбежать, я побывал в сотне миров. Вообще-то, в ста пяти или ста шести из ста восьмидесяти семи, каталогизированных нашей исследовательской группой. А после этого – еще в восьмидесяти. – Он говорил прозаичным тоном, словно рассказывал, как уселся в старый драндулет и объехал все окрестные торговые центры. – Но больше я этого не вынесу. У меня живой ум, но дряхлое тело, и эмоционально я тоже выдохся. Все, с меня хватит. Не представляете, сколько раз я едва не сошел с ума от страха. Мне хочется покоя, хочется обзавестись парой друзей и провести остаток жизни за чтением книг.

Испуганным однако он не выглядел: поедал инжир, закусывал сыром и благостно улыбался, точно дядюшка в гостях у любимой племянницы.

– Что там такого страшного? – спросила она.

Эд отложил инжирный черенок, сглотнул, вытер губы салфеткой, сделал глоток вина и снова промокнул губы. За время этих манипуляций он заметно побледнел: Мишель увидела это, даже несмотря на скудное освещение. Небесно-голубые зрачки старика сделались темно-синими, как отражение неба в воде. На глаза ему навернулись слезы, но он не заплакал.

– Виденное мною не следует обсуждать за ужином, дабы те прекрасные блюда, что мы недавно вкусили, не вернулись на стол. Опишу лишь одну омерзительную вселенную. Кстати говоря, не самую худшую. Но вам все равно не обойтись без вина.

– Это уж точно.

– В таком случае следите за своим бокалом. Он уже опустел.

Мишель подлила вина себе и Эду.

Он смотрел на шардоне, словно держал в руке хрустальный шар и хотел разглядеть свою судьбу в отблесках свечей. Наконец он заговорил, и голос его звучал серьезно, как никогда:

– В одной вселенной Соединенные Штаты перенесли социальное потрясение сродни Великой французской революции, только хуже. Теперь там правит современная разновидность якобинцев, порожденных не народными массами, но политической элитой. Представители привилегированного класса, молодые мужчины и женщины, исчадия культа смерти, оболваненные в самых дорогостоящих университетах и привыкшие к чрезвычайной жестокости. Как будто кто-то взял диккенсовскую «Историю двух городов» и переписал на новый лад, щедро сдобрил порнографией и насилием, а потом нашел в Голливуде самого ненормального режиссера и поручил ему все это экранизировать. Как и в романе Диккенса, улицы там залиты кровью, – кстати говоря, во Франции с тысяча семьсот восемьдесят девятого по тысяча семьсот девяносто четвертый год, в эпоху террора, улицы тоже были залиты кровью в буквальном смысле. Повсюду стоят виселицы. Приговоренных подвешивают за руки и потрошат заживо. Детям рубят головы на глазах у родителей, после чего родителей побивают камнями. Жилые кварталы сжигают дотла, объявив их обитателей вредителями и нравственными паразитами. Там творится все, о чем здесь и помыслить невозможно. То, что было в Германии в тридцатые годы прошлого века или в Китае при Мао. Абсурд и нигилизм распространяются стремительнее чумы. Безумие возведено в ранг добродетели. Историю переписывают ради будущего царства утопической справедливости, хотя ни о какой справедливости там и речи быть не может. Справедливость стала орудием мщения, зачастую направленного на воображаемых врагов, мести одного якобинца другому. В том безумном мире царит абсолютная паранойя. Я видел, как женщин насилуют прямо на улицах, а другие женщины подбадривают насильников, размахивая флажками с феминистскими лозунгами. Я видел головы младенцев, детей врагов революции, разбросанные по игровой площадке, словно зеленщик выкинул из лавки гнилые капустные кочаны.

Эд уже не мог сдержать слез, и свет искрился на его мокрых щеках. Губы старика обвисли, руки задрожали.

Мишель отставила свой бокал. Она мгновенно протрезвела. Более того, она перестала сомневаться в искренности собеседника. Голос, поведение, слезы… Эд говорил чистую правду, пусть даже и хотел бы, чтобы правда эта оказалась ложью.

– И это еще не самое худшее из того, что вы видели? – уточнила она.

Собравшись с силами, он продолжил:

– Поймите меня правильно: многие миры столь же хороши, как этот, а некоторые и получше. Но в бесчисленном множестве вселенных всегда отыщется зло, причем даже такое, о котором мы и помыслить не можем. В общем, я выгорел. Не могу больше путешествовать. Нервов не хватает. Сердце не выдерживает. Когда-то я был пацифистом, представляете, пацифистом! Но теперь это не так. Я вооружен и готов убивать. То, что я повидал… все это изменило меня, и я не хочу измениться еще сильнее. К черту мультиверсум. Мне нужен свой угол, книги и покой для чтения.

Мишель смотрела на ключ ключей, лежащий между ней и Эдом. Пламя свечей дрожало, и устройство было то на свету, то в тени. Казалось, оно имеет собственную гравитацию и со временем притянет к себе и свет, и тень, и все остальное.

– Вы боитесь миров, в которые может завести эта штука, – миров похуже той Америки, что вы описали, – и все же хотите, чтобы я воспользовалась вашим изобретением?