Там, где хочешь

У нее на столе, куда бумаг накидал, завоевывая ее пространство, стоял глиняный одноухий осел, которого она из России привезла. Встал, взял осла, огляделся — куда убрать. Свет луны падал на стену, где висел ее рисунок: черепичные крыши домов до горизонта, и на них — толстые, худые, рыжие, черные, полосатые коты. «Коты от пыли уже чихают», — как-то сказала. Ее картинки по стенам… Открыть шкаф — ее джинсы-кофты-туфли. Марго, плюшевая свинья, — тут же, у кровати. Она здесь повсюду, Марина. Она тут, и ее нет. Есть отчего свихнуться. Сунул осла под бумаги на столе, опять лег. На ее место. Отсюда луну видать. Выключить бы мозги, заснуть — но рано, только десять. Повернулся — и нащупал что-то возле подушки. Забыла ipod. Сунул в уши: там была эта ее Далида, истеричка, два раза травившаяся, один успешно. Но сейчас не раздражала Далида — сильный голос, немногие переплюнут. Это была Маринкина музыка, и ее хотелось слушать. Потому что здесь слушать было уже некого.

Прошло четверть часа, наверно. И после «Пароле, пароле» всплыло знакомое и как будто новое: «…Без тебя я как ребенок в спальне детского приюта. Моя жизнь обрывается, едва ты ступаешь за порог; и кровать оборачивается платформой твоего уходящего поезда. Я болен, я так болен — как вечерами, когда мать шла прочь из дома, оставляя меня наедине с моим отчаянием. Я пью по ночам, но виски пресно, и на всех кораблях реет твой флаг, я не знаю, куда бежать, ты повсюду… Я болен, я так болен…»

Прослушал три раза. Со слезами ушло что-то, заснул, не раздеваясь.

8

Утром — как с похмелья. Сперва не понял, почему постель не расстелена. И нахлынуло. Как лезвие — в живот: кончено. Надо вставать и жить. А это последнее, на что есть желание. И правда — болен.

На сей раз слезы пошли легко, дорожка протоптана. Кого стесняться? Один здесь. Один! Достал из шкафа салатовую ночнушку, повесил в ванной на прежнее место.

Из-под бумаг вынул осла. Свинью Марго на кровать посадил.

И лишь после включил чайник и компьютер.

Попытался «Монд» почитать: социалисты выдвинули кандидатом в президенты Сеголен Руаяль. Каким это показалось далеким. И ненужным.

Стал перебирать фотографии — они в компьютере по папкам. “France2004” — два года назад две тысячи километров накрутили; “Maroc”; “Zaragoza”; “Margo”; “U_Vorobushka”; “Shkola”; “S_Matthieu”; “Tortilly”; “Den_rojdenia_Ksenki”… Отбирал только те, на которых была она.

9

— Это Клелия.

Ноэль взял со стола фотографию в рамке, протянул.

Пятилетняя девочка с чуть раскосыми глазами и темными прямыми волосами до плеч. Обычная девочка. Нет, не обычная: дочка Ноэля — как бы немного он.

— Славная.

Элизабет заглянула попрощаться. Днем она ходила покупать Ноэлю пиццу — у него на обед ни секунды — и ей, Марине, принесла. Приятно.

Все ушли; Ноэль периодически выкрикивал из кабинета: «Еще минут двадцать…» Да хоть сорок. Теперь каждый день вместе.

В ресторанчике при «Трех Ступеньках» сели у окна с видом на церковь светлого камня, высокую, угловатую.

— Я с тобой растолстею. Дома еще ела, а в отеле на чае сидела.

Ноэль захлопнул меню:

— Позволишь, я за тебя закажу? Обещай, что завтра позвонишь в «Акацию» и откажешься от этой работы. — И не дав возразить: — Она ничего не дает, кроме копеечного заработка. Из-за нее у тебя сбит режим, день после смены коту под хвост, и желудок посадишь. Ты должна собраться, нарисовать мангу — пошлем ее режиссеру, который “Appleseed” сделал. И здесь в издательства предложим.

— Ноэль, знаешь, какой это труд? Если в цвете делать!

— А легко не будет. Зато когда пойдет…

Он так увлеченно говорил, что подумалось: а если он прав? Послать рисунки — нет, не Сиро Масамунэ, а Айко Аоки, королеве юри, — ведь хочется рисовать мангу для девушек, пускай кидают камни. Что до отеля… не время там пропадать. Немного денег отложено. Надо взять тайм-аут.

Ноэль заказал обоим по гусиной печенке с красными фруктами; Марине взял ягненка с кабачком и морковью, а себе — этот ужасный тартар, горстку сырого мяса, увенчанную яичным желтком.

— Сейчас придумаем историю. Извини, я руки помыть.

Марина достала мобильный: один неотвеченный звонок. Одно сообщение.

10

Утром, едва фотографии обнаружила, позвонила:

— Как ты?

— Живой.

— Прости меня.

— Не за что прощать. Это… мое харакири. — Помолчал. — Только никак не подыхается.

— Я не дам тебе уме…

Всё, весь разговор. Трубку положил, выдавив «пока». Вышла на балкон, смотрела на мертвый фонтанчик, смотрела, смотрела. Нет, не миновало это — жалость, и сожаление, и необходимость зализывать чужие раны.

Да и свои. Отрывать надо, само не отсохло.