Здесь были окошки бесед в
Он открыл ещё один диалог, отснятый двумя накладывающимися друг на друга кусками, и увидел, что собеседник здесь другой. Переписка по-прежнему шла на фусха, но одно из первых слов собеседник Хашима написал с ошибкой, которую мог сделать только марокканец. Вместо имени человека было написано «клюв смерти» под изображением соколиной головы. Салах только хотел фыркнуть от такого позёрства, как вдруг вздрогнул и почувствовал, как напряженно сжимается что-то под ложечкой. Он увидел своё имя.
– Муташаррида можно послать и второй раз, – писал собеседник Хашима, – если ты ему доверяешь. Он ведь из Мавритании и значит истинный сын Махди.
– Думаю, что нет, – отвечал ему Хашим, – я потом уже поузнавал у людей больше об этом Салахе. Тёмный человек. Набожностью неизвестен, зато берётся за самые непотребные заказы, привозит вонючий
– Воистину, в каждой отаре найдётся паршивая овца, раз на земле Махди рождается такое отребье. Так что, в следующий раз ждать другого?
– Мы ищем. Никому из муташарридов нельзя доверять. Может, пошлём Салаха с его дружком. Но так или иначе, они должны молчать, а в способность этих шакалов молчать я не верю.
– Ты скрепишь их клятвой на Кур’ане?
– Я скреплю их пулей из Norinco 2022. Не думаю, что кто-то будет оплакивать такую дрянь. Он будет одним из первых, кого сожжёт огонь очищения.
– Но что до связи с нами после того, как мы окажемся там?
– Мы найдём менее опасный способ. Вам нужно подождать только до…
Здесь диалог обрывался, и Салах напряженными, почти негнущимися пальцами перелистнул отпечаток, посмотрел другой. Нет, там уже разговор с другим человеком. Потом изучим, пока же…
Салах отложил наладонник, глубоко вдохнул и медленно проговорил слова
Потому что только что он прочитал, как бредящий новым Газаватом шейх приговорил его к смерти.
Глава шестая
Зелья. В этом районе Мадины всё пропахло ими, что не в последнюю очередь заставляло Замиль ненавидеть это место и всю её жизнь. Иногда она думала, что зелья – то, что стало началом конца её семьи. Её семьи? Была ли у неё семья? И разве это – семья?
Мать и отец есть у каждого человека. Но детство Замиль отличалось от детства других, даже если брать их изломанное послевоенное поколение. Что она сейчас помнила о тех годах, времени перемен? Новые лица на улицах – разделение людей на старых и новых. Новые вывески, новые здания? И проповеди – длинные речи отца о гибели отвернувшегося от своего естества мира, об огне с небес. О том что обновлённый проповедями Махди ислам даст новую надежду человечеству. Помнила вечера за утомительными уроками арабского. Помнила, как он заставлял её слушать радио, откуда звучала гортанная речь новых хозяев жизни.
– Это язык нового мира, – говорил он, глядя ей в лицо, – ты должна его знать. Ты должна быть частью этого нового мира и прожить достаточно долго, чтобы увидеть новый Халифат…
Самому отцу столько прожить не светило – что у него было с сердцем, Замиль так и не узнала. Но он иногда повторял, что оставшиеся ему на этой Земле дни коротки, и всё, что остаётся… всё, что остаётся – это приближать конец. Она и сейчас видела, как наяву, его тонкие, подрагивающие пальцы, развинчивающие мундштук и уминающие сердцевину. И по квартире плыл приторный, тошнотворно-сладковатый, проникающий, казалось, сквозь поры до самых костей запах марокканского зелья. Глаза отца, как и матери, стекленели, и они болтали о чём-то понятном только им и хихикали. Нередко их глаза краснели, и липкие струйки слюны тянулись из уголков рта, но те их не замечали.
Что хуже того – марокканское зелье нередко разжигало в них страсть, и они предавались ей, даже не стараясь уединиться. Замиль, которую тогда только начали называть так, видела их несвежую кожу, покрытые складочками и морщинками тела, сотрясавшиеся от оргазма, вдыхала запах плывущей по квартире травы. И ненавидела Марокко.