Талант есть чудо неслучайное

призвание. Угроза версификаторства усугубилась тем, что Межиров долгие годы

занимался переводами. Переводить рекомендуется только поэтов сильнее тебя или

равных тебе. Лишь в этих случаях донорство бывает двусторонним. У Межирова были

случаи счастливого взаимообмена кровью с лучшими грузинскими и литовскими

поэтами, но кипы посредственных подстрочников начали придавливать его

собственные стихи. Набитая рука привыкла к внешней поэтизации студенистой массы.

Когда та же самая рука бралась за иной перевод — перевод с подстрочника

собственной души,— то руку клонило в привычную сторону среднеарифметической

поэтичности, хотя в данном случае подстрочник был наверняка незаурядный.

И все-таки истинно поэтическое призвание Межирова победило в сражении с

профессионализмом, и победило не дилетантски, а профессионально. Сборник

Межирова «Поздние стихи», на мой взгляд, одна из лучших книг в нашей поэзии за

последние годы. Иногда, правда, в ней чувствуется непреодоленный налет

версификаторства в красивоватых внутренних рифмах: «Обо всем, что тебя надломило,

обо всем, что немило тебе», «В Туапсе начиналось море и кончалось горе мое», «Нет,

не этим — не блеском, не плеском», в недорого стоящих псевдопоэтических пассах: «В

дни, когда изнывал я от жажды, изнывала от жажды и ты», «Прощайте, ненужные

вещи,— о как вы мне были нужны», в высокопарном самонакручивании: «И приснится,

как в черной могиле, в Чиатурах под песню и стон хоронили меня, хоронили рядом с

молнией черной, как сон», в бальмонтовском самоукачивании: «Лей слезы, лей, но ото

всех на свете обид и бед земных и ото всех скорбей — зеленый скарабей в

потомственном браслете, зеленый скарабей, зеленый скарабей», в скользящести

эпитетов: «Над нами верховодила девочка беспутная, отчаянная, злая», «Угрюмых глаз

неистовый разлет», в сухих логических конструкциях: «Пусть искуситель змий

напрасно ждет и тор

166

жествует яблоко Ньютона». Но все это побеждено властным — и, я бы сказал,

отважным — лирическим реализмом самобезжалостности. И это не бесплодное

ковыряние в психологических закоулках собственной души, а нравственное

самоочищение, теперь уже оснащенное опытом зрелости. Пожалуй, ни один из наших

современных поэтов с такой обнаженностью не писал об одиночестве. Не обедняем ли

мы тем самым нашу поэзию, нашу жизнь, когда почему-то стесняемся писать о таком

естественном и часто плодотворном состоянии, как одиночество? Одиночество

одиночеству рознь. В мире, чья мораль «человек человеку — волк», одиночество

превращается иногда в атрибут культа, а вовсе не в причину страдания. Символом

этого является героизация Джеймса Бонда, шпиона-одиночки. Но существует

одиночество иное: одиночество творца, вынашивающего свой понятный пока еще

только ему замысел; одиночество юноши или девушки, находящихся в предсостоянии

любви; одиночество воина, оказывающегося один на один с врагами. Мужество

сражаться в одиночестве иногда бывает выше мужества в общем строю. Кроме того,

есть один бой, который может происходить только в одиночестве,— это бой с самим

собой. Моменты такого одиночества суть не что иное, как моменты тайной связи

внутреннего мира с внешним или моменты поисков этой связи. Поэты, высокопарно

декларирующие свое постоянное слияние с обществом, на поверку часто оказываются

одинокими, а поэты, не боящиеся сказать о том, что они бывают одиноки, гораздо

более связаны с обществом — хотя бы в силу исповедального доверия к нему. Писать

правду о своем одиночестве — это уже преодоление одиночества.

Одиночество гонит меня От порога к порогу — В яркий сумрак огня, Есть

товарищи у меня, Слава богу! Есть товарищи у меня.

Последняя строчка скорей не констатация, а надежда, по в надежде подчас больше

силы, чем в констатации. Мели порой человеку одиноко, то он не должен забывать, что

собственная совесть — это тоже надежный товарищ, .1 совесть и смелость почти

синонимы.

85

Поэтическую смелость иногда понимают как применение озадачивающих метафор,

сногсшибательны рифм, ритмической супермодерной какофонии или, наоборот, как

«мужественно противопоставленную модерну простоту», которая на деле хуже

воровства. Поэтическую смелость понимают иногда только как умение врезать кому-то

по морде.

Но подлинная поэтическая смелость начинается не с безжалостности к традициям,

не с безжалостности к нарушителям таковых, вообще не с безжалостности,

направленной вовне, а именно с самобезжалостности. И эта подлинная смелость и есть

то распятие, к которому Межиров сам пригвоздил себя так, что шляпки гвоздей ушли в

ладони. Посмотрите, сколько саморазоблачительной исповедальности в книге:

Прости меня

за леность Непройденных дорог, За жалкую нетленность Полупонятных строк.

Обескрылел,

ослеп

и обезголосел, Мне искусство больше не по плечу. Жизнь,

открой мне тайны своих ремесел— Быть причастным таинству я

не хочу.

...Все моря перешел.

И по суше

Набродился.

Дорогами сыт!

И теперь,

вызывая удушье, Комом в горле пространство стоит.

...Ты что ж? Решил салон в себе создать, II самому себе письмом ответить, И над

ответом горестно рыдать, И почерка похожесть не заметить? Решил создать салон в