Талант есть чудо неслучайное

мыслей для того, чтобы опрозрачнить их до кристаллизации главной идеи

произведения, борьба с примитивными представлениями о мире, которые существуют

у многих читателей, борьба с самим собой —j в виде стольких собственных

искушений, борьба с жестокостью жизни, с любыми видами насилия, борьба ва

будущего человека, не отягощенного предрассудками настоящего, которое еще так

далеко от совершенства. Андрей Гуськов, дезертир из повести Распутина, — личность

не однозначная. Он не родился трусом и не был трусом во многих сражениях. Но он —

не выдержал войны. Это, конечно, его преступление. Сила рас-путинской повести в

том, что она говорит — это и преступление самой войны. Но вина человека не

становится меньше, даже если часть его вины лежит на войне. «Человек должен быть с

грехом, иначе он не человек. Но с таким ли?» Бегство от боязни расплаты за вину ведет

к новым преступлениям против людей. «Немая Таня, и без того богом обиженная, и

потому ее можно обижать и дальше... Вина требует вины, пропащая душа ищет

пропасти поглубже...» Задыхаясь, как загнанный зверь, Андрей губит самого себя,

губит молодого бычка в присутствии матери, губит Настёну, губит ребенка во чреве ее.

Одна вина нанизывается на другую, и нет ему уже пути назад, и только одно остается

— выть вместе с одиноким волком на его волчий лад, в два голоса.

«— А что думать, что размышлять, тянуть из себя попусту жилы? Близок локоть, да

не укусишь...— Вспомнив эту поговорку, он схватил другой рукой локоть изо всех сил,

но, не дотянувшись, свернув до боли шею, засмеялся, довольный: — Правильно

говорят. Кусали, значит, и до него, да не тут-то было...»

Но, пожалуй, самый главный герой этой повести — все-таки не Андрей, а его жена

Настёна. Этот образ не сконструирован хитростью писательского ремесла — он

естествен, как сибирская природа, как тайга, как ее неброские, но зато крепкие своими

корнями таежные цветы. Но обман людей, на который идет Настёна, подрывает эти

корни, лишает их связи с почвой, и

278

поэтому Настёна гибнет. Обезоруживающая женская жалость заглушает в ней все

остальные чувства, хотя в первый раз она спохватывается: «А муж ли? Не оборотень с

ней был? В темноте разве разберешь!» И все-таки жалость оказывается сильнее

отчужденности, страха: «Ей хотелось сказать ему что-нибудь хорошее, свое, по, не

найдя ничего больше, с чего начать, она попросила: «Покажи, где ранило-то тебя». Он

расстегнул рубаху и открыл на груди красноватые рубцы. Настёна осторожно

погладила их. «Бедненький... Убить хотели... Совсем зажило... Не больно?»

Повесть сильна и тем, что в ней нет второстепенных персонажей — все выписаны

выпукло, объемно, никто не сделан из картона, а все — из мяса, костей, слез и крови.

Такова вдова Надька, оставшаяся после гибели мужа на фронте с грудой ребятишек и

во время возвращения других солдат ослепшая от ярости, проклинающая мужа за то,

что он не вернется: «Не мог мой паразит живым остаться... Наклепал детишек... и

смертью храбрых... А что я с его смертью теперь буду делать? Детей, что ли, кормить!»

Как это перекликается со строчками поэта Юрия Кузнецова, потерявшего на войне

отца:

«Отец, — кричу, — ты не принес нам счастья!» Мать в ужасе мне затыкает рот.

Любовь может выражаться по-разному. В данных случаях любовь, страдающая

оттого, что не умеет спасти, воскресить, выражается даже в проклятиях, совсем на

любовь вроде и не похожих. Но это — любовь, а вовсе не ненависть к теням погибших.

Искусство только тогда будет искусством, когда оно будет не менее сложным, чем

жизнь.

Жизненная правда повести такова, что я уверен: читатель ни в одной стране не

останется равнодушным к трагедии, произошедшей когда-то давно и далеко — в

сибирской деревне, на берегу Ангары. История человечества сама по себе есть великая

трагедия. Любой человек трагичен тем, что когда-нибудь он умрет. Поэтому трагедии

сильней всех границ.

Однажды мы разговаривали с Валентином Распутиным в его родном городе

Иркутске, на берегу той Ангары, где происходило действие этой повести. Я дав-

146

но знаю Валю, когда он еще не был знаменит. Он приходил ко мне в Москве вместе

со своим близким другом— замечательно талантливым сибирским драматургом

Александром (Саней) Вампиловым. Саня утонул в неожиданно разбушевавшемся

Байкале, перевернувшем лодку.

Саня не успел увидеть ни одной из своих пьес на московской сцене при жизни —

теперь они идут по всей стране и за рубежом. Распутину удалось увидеть успех своих

книг при жизни, но слава не изменила его, не испортила. Этот высокого роста, с

коренным сибирским лицом, еще молодой мужчина прост, немногословен, даже

застенчив и в то же время тверд.

— Когда-то я увлекался Хемингуэем и Ремлр-. ком... — сказал мне Распутин. —

Они пришли к наик му читателю с большим опозданием, и потому мы все так жадно на

них набросились. Я тогда даже не читал Бунина — он пришел ко мне с еще большим

опозданием, чем Хемингуэй... Затем было увлечение Буниным... Кого я люблю из

советских прозаиков? Пожалуй, Андрея Платонова... Из иностранных авторов? Я по-

прежнему благодарен Хемингуэю, но теперь для меня самое главное — Фолкнер. Он