Такой случай

Мы вошли в просторное светлое помещение. Нас попросили подождать. Я слышал, как где-то в углу плещется вода, и догадался — Филатов моет руки. Что-то он скажет мне сейчас?

Через минуту женщина, вероятно ассистент профессора, провела нас в соседнюю комнату, где было темно, и посадила меня на стул. Ко мне молча подошел Филатов, зажал мои ноги между своих и грубоватым движением повернул мою голову несколько набок и назад, приказав держать ее в таком положении. Потом он своими большими жесткими пальцами широко разжал веки моего правого глаза, осветил его ярким лучиком света, что-то проворчал себе под нос и спрятал лучик. Затем он помял глаз, опять что-то проворчал и велел мне, не меняя положения головы, смотреть вверх, вниз, вправо и влево. Пока он все это совершал, мама встревоженным голосом рассказывала его ассистенту подробности истории моей болезни.

— В светлую, — сказал профессор, перебивая маму.

Я перешел на другой стул в светлой комнате. Мои ноги снова оказались между ног профессора, а голова несколько запрокинутой.

— Сколько? — сердито спросил Филатов, поднеся к моему лицу два растопыренных пальца.

Я сказал.

— А сейчас?

На фоне белого передо мной покачивались четыре мутные сливающиеся полоски.

— Четыре, — ответил я.

— А сейчас?

Передо мной темнела, расплываясь, одна полоса.

— Один, — сказал я.

Филатов взял что-то со стола, повернул резким движением мою голову в нормальное положение и поднес почти к самому моему носу какой-то светлый предмет.

— Цвет какой?

— Белый… кажется.

— А этот?

Я весь напрягся и, подумав, сказал:

— Красный.

— Этот?

— Желтый, наверно.

— Так, — сердито произнес профессор и добавил, обращаясь к ассистенту: — Пусть подождут здесь.

Мы с мамой, очень взволнованные, сели на диван. Профессор отпустил еще двух пациентов и приказал мне опять: перейти на стул.

Помяв еще раз мой глаз, он сказал все так же сердито:

— Будет видеть. Будет читать и писать… Положить его в понедельник в клинику и подготовить все для подсадки.

И тут в его голосе сквозь внешнюю сердитость и даже грубоватость я ощутил радость — простую человеческую радость.

Как на крыльях, вылетели мы с мамой из приемной. «Будет видеть, будет видеть», — повторяли мы друг другу чудесные слова профессора.

— Я буду видеть, мамочка, я знал это… Идем на море!

— Идем, Алешка!

На перекрестке нам снова преградили дорогу войска. Лязгало по камням железо, урчали моторы, мерно и тяжело отстукивали сапоги пехотинцев. Было что-то тревожное, гнетущее в безмолвном шествии войск, пропахших бензинной гарью и пылью, и эта тревога постепенно сообщилась нам.

— Странно, что они не поют, — сказал я маме.

— Да.

— А они с винтовками?

Мама, о чем-то задумавшись, не ответила. Через несколько минут мы подходили к морю.

Я еще никогда не был на море. В воображении моем оно рисовалось как что-то бескрайнее и светлое, похожее на небо. Услышав еще издали какой-то шум, который напоминал шум приближающегося почтового поезда, я спросил маму, что это.

— Это волны.

— И они всегда так шумят?

— Почти всегда. Ведь море как жизнь, Алеша, — задумчиво сказала мама, — оно никогда не бывает вполне спокойно.

Послушав еще немного, я разделся и стал быстро спускаться по наклонным каменным плитам к воде. Дно было каменистое, вода — плотная и приятная. Пахло чуть-чуть йодом, чуть-чуть нефтью, где-то вдали мелодично пропел пароходный гудок.

Я оттолкнулся от острого скользкого камня и поплыл — плавать меня выучил отец в прошлогодние каникулы на нашей реке Ветлуге. Всю тревогу мою, навеянную гнетущим безмолвием войск, как рукой сняло. Плыть было легко, волны, обдавая лицо крупными солеными брызгами, упруго раскачивали меня вверх и вниз.

«Да, вот она жизнь, — думал я. — И может быть, оттого она так и хороша, что никогда не бывает спокойна».

— Алеша, обратно! — крикнула с берега мама.

— Плыву! — радостно прокричал я в ответ.

Почти весь этот день мы провели у моря. Я вылезал из воды, гулял с мамой по берегу и опять, раздевшись, спускался по наклонным плитам вниз. К маме скоро тоже вернулось хорошее настроение. Мы много смеялись, пели и потом, проголодавшись, пообедали тут же, в прибрежном ресторане.

Вечером мы снова отправились в парк Шевченко. По случаю ясной погоды и предстоящего выходного дня парк был переполнен. По аллеям прохаживались толпы смеющихся парней и девушек, всюду раздавался милый моему сердцу певучий говорок, пересыпаемый украинскими словечками, сквозь темную зелень сверкали электрические огни, и, то нарастая, то стихая в отдалении, весь вечер плыли над купами деревьев веселые или порой торжественные звуки оркестров.

Наговорившись и намечтавшись о будущем, мы с мамой поздно вернулись домой. А утром, еще не встав с постели, я услышал хриплый голос хозяина квартиры.

— Война, — хлопнув дверью, сказал он. — Напали немцы, бомбили… Что будет теперь?

Я вскочил. Схватил одежду и стал торопливо одеваться. В углу на своей кровати беззвучно плакала мать.

В понедельник в клинике профессора Филатова нам объявили, что с фронта прибыла первая партия раненых и что отныне всякий прием гражданских лиц в клинику прекращен.